Там ты ощущаешь себя не в привычном за многие годы узком кругу фигурного катания, а в большом, пестром, сложном мире всего зимнего спорта. И это чувствуешь не только на соревнованиях по другим видам, где болеешь за своих, за всю делегацию. Это чувствуешь даже просто в столовой, когда вокруг тебя сотни людей, которых ты до этого и по телевизору не видела. Ты видишь лыжников с темными, обветренными лицами, обтянутыми скулами, с характерной сутуловатостью и тяжелыми, рабочими руками. Видишь конькобежцев после забегов, когда они, кажется, еще с трудом передвигают ноги и привычно щурят глаза. И понимаешь, что мы-то по сравнению с ними -- белоручки.
Вот идут хоккеисты в синяках и ссадинах -- не мальчики, а взрослые мужчины, и каждый со своим норовом. Я тогда смотрела на их тренера Анатолия Владимировича Тарасова и спрашивала себя, чем же он держит в руках такую компанию:
ведь одним принуждением с ней не сладишь.
Тарасов меня всегда интересовал не только как тренер, но и как яркая личность, богато одаренная натура. В беседе с ним трудно уследить за его мыслью, надо постоянно быть начеку, так неожиданны ассоциации, сложны аналогии, мгновенно остры доводы. Наверное, и управлять командой Тарасову помогало его ораторское искусство, умение захватить, увлечь и подчинить, словно загипнотизировать аудиторию. Хотя помогало ему. как я знаю, и то, что на каждую тренировку он приходил заряженный гигантским количеством идей, приходил с массой новых упражнений, которые рождала его бурная фантазия.
Потом я познакомилась с ним ближе -- это когда его дочь начала нас тренировать -- и увидела, что и в быту он таков:
он словно генератор, он ни секунды не может провести пассивно. Даже если просто читает, то прочитанное тотчас наводит его на какие-то соображения касательно собственного дела, и он их принимается развивать... У него жажда деятельности, и все, что делает, он делает изо всех сил -даже в выращивание роз на даче вкладывает втрое больше энергии, чем требует такое мирное занятие.
Это очень здорово -- быть возле таких людей, быть среди множества людей спорта. Это обогащает, но утомляет эмоционально. Я же могу кататься, когда у меня хорошее настроение или когда злое, но обязательно возбужденное. А в Саппоро мне не хватало возбуждения именно на льду. И потом мне казалось тогда, что у меня все должно выйти легко, и я из-за этого немного расслабилась. Станислав Алексеевич в Саппоро понял, что нет уже пары Роднина-- Уланов, есть два спортсмена, каждый по отдельности. И он дрогнул. Он перестраховался:
изъял из нашей произвольной несколько сложных элементов. Меня-то он в течение многих лет настраивал только на бескомпромиссную борьбу, а тут сам пошел на компромисс. И я расслабилась. В короткой программе Леша элемент сорвал, в произвольной я сорвала комбинацию.
Если и не хуже других мы были на той Олимпиаде, то и не лучше -- в своих собственных глазах. У меня на душе остался скверный осадок, я не чувствовала, что победила в борьбе. В Саппоро Станислав Алексеевич спросил:
-- Ириша, что же дальше? Я сказала:
-- Давайте подождем до конца сезона.
Но оставался еще чемпионат мира в Калгари, тот неудачный для меня чемпионат, когда за сутки до старта, на тренировке, я упала с поддержки.
Я не помню, как это случилось. Когда я пришла в сознание, то вспомнила только одно: Олимпийские игры позади.
...Оставалось пять минут до конца тренировки. Жук распорядился: "Давайте два с половиной, поддержку окрестную, и все". Мы .прыгнули. Мы пошли на поддержку. И...
Почему так случилось, не знаю. В руках все вроде было нормально... И никогда я с Лешей не падала... Я ведь умею вывернуться, выкарабкаться...
Станислав Алексеевич учил меня не падать, жестоко учил. Я побаивалась влажного льда, а он заставлял прыгать именно там, где только что прошла машина, которая чистит лед, на мокрой дорожке.
Суровость, даже жестокость входят, по-моему, в правила тренерской профессии. Как бы ни любил тренер ученика, он должен видеть в нем недостатки, должен побуждать себя словно бы недолюбливать его, чтобы самому не так больно было заставлять ученика страдать. Спорт вообще суровое дело, и если тренер мягок, то спортсмен не закален от боли, не предохранен от нее.
Когда меня привезли из госпиталя в отель, мне сказали, что официальная версия случившегося звучит так: "На одной из последних тренировок Ирина Роднина упала и ударилась головой о борт". Сама, значит, упала: ехала-ехала и вдруг ударилась. Этим меня очень больно оскорбили -не как человека, а как спортсменку. Я не нашлась, что ответить, но чуть не заплакала. Это было все равно что хорошему рабочему принести испорченную деталь и заявить, что из-за него план не выполнили, а деталь вовсе не он делал.
...Короткую программу мы отъездили благополучно, а потом меня благополучно дотащили до раздевалки. Вечером перед произвольной я сидела и прикидывала, в какой части, на каком элементе начну тихо помирать. Не то что ноги ослабнут, а себя потеряю, отключусь. Все-таки у меня было сотрясение мозга.
Это случилось не там, где я ждала, а буквально секунде на двадцатой. Там шел "бедуинский прыжок" -- боковой, и утром на тренировке я все попробовала, кроме него. А при его исполнении ты оказываешься почти вниз головой. И когда я после него выехала, то окружающее показалось мне довольно смутным. Так было до конца программы -- я очнулась, когда мы поклоны делали, и я бухнулась на колени. Леша со Станиславом Алексеевичем унесли меня со льда.
В общем, вернулась я в Москву -- лежу, голова болит, кататься не хочется.
Я было совсем решила, что брошу. Но что делать дальше, не знала. Высшего образования у меня еще не было. Смогу ли стать тренером, не представляла. Все эти годы я не сама шагала, а меня вели, знания принадлежали Станиславу Алексеевичу, а мои собственные были крошечными. Меня терзали неизвестность и страх перед будущим.
Мыслей была уйма, подходящих -- ни одной.
И потом -- в двадцать два года прощаться со спортом обидно, тем более тогда, когда только-только начала ощущать его богатство. В первые годы мои победы и звания давались мне благодаря упорству тренера и моей исполнительности. А в семьдесят первом и семьдесят втором я получила уроки настоящей борьбы и распробовала ее вкус...
Станислав Алексеевич звонил по нескольку раз в день:
"Иришечка, хватит лежать, надо готовиться к первенству страны". Он ждал на тренировки меня и Лешу: мой партнер никаких ведь заявлений не делал. В конце концов я пришла, но Леша так и не появился. Он в то время уже искал нового тренера для себя и Люды Смирновой.
На чемпионат страны ЦСКА меня просто так командировал, и я смотрела с трибуны. Это было интересно и непривычно:
в первый раз в жизни смотреть чемпионат с трибуны, сидеть в ресторане рядом с судьями и тренерами, чувствовать свою независимость. Ко мне подходили, шепотом спрашивали о моих планах, о том, с кем я теперь буду кататься: прошел слух, что я приехала на чемпионат специально за новым партнером.
Партнера мне искал Жук, я к поискам относилась без особого энтузиазма, в каждой из возможных кандидатур находила недостатки--капризничала, сама не знала, чего хотела, просто нечем было себя занять.
Станислав Алексеевич говорил: "Ты ведь знаешь, есть люди, которые будут рады, если ты уйдешь, так не давай им радоваться, возьми и останься".
Ему казалось, что вокруг нас недруги, он всегда был мнителен и недоверчив до смешного. Однажды, еще давно, заболел и дал нам с Лешей задание на тренировку по телефону. Мы катаемся, и вдруг я замечаю, что радист -- наверху, в аппаратной,-- все время держит возле уха телефонную трубку. Сколько же, думаю, можно разговаривать? А потом оказалось, что он по просьбе Станислава Алексеевича докладывал о нашей работе на льду. После я сказала Жуку: "Мы же столько лет вместе работаем, я вас никогда не подводила, неужели надо проверять, неужели вы мне не верите?" А он ответил: "Милая, да я самому себе иногда не верю -- сижу и проверяю себя".
С Сашей Зайцевым он вел по телефону какие-то переговоры. Саша приехал в Москву из Ленинграда 14 апреля 1972 года, как сейчас помню. У него была смешная прическа -- видно, до этого он отрастил длинные волосы, а перед самой поездкой специально на всякий случай постригся, и это сразу бросалось в глаза. Выскочил на лед, стал носиться... Фрак на нем был какой-то детский, он из него вырос... Он либо молчал, либо заикался так, что я ни одного слова не могла разобрать.
Одно меня вмиг поразило, как только мы с Сашей стали в пару. Мы встали и помчались. Точно торпедный катер. Это ощущение скорости уже забывалось в последние годы работы с Лешей.
Буквально на пятый день посмотреть на новый дуэт пришло все руководство Федерации фигурного катания во главе с председателем Анной Ильиничной Синилкиной. Посмотрели, отправились совещаться, но я и до совещания -- по взгляду Анны Ильиничны -- поняла, что все в порядке: мы понравились. Очень много значит для меня этот человек -- наш президент Анна Ильинична, бывший секретарь райкома комсомола, потом спортивный работник, директор Дворца спорта Центрального стадиона имени В. И. Ленина с того дня, как построен дворец. Я познакомилась с ней в шестьдесят девятом в Колорадо-Спрингс: она была руководителем нашей делегации. Ближе увидела ее не во время соревнований, а потом, когда она собрала нас всех вместе и мы дружно, весело отпраздновали окончание чемпионата мира. В сборной были разные люди, но Анна Ильинична смогла всех сплотить -- так сделать, чтобы мы почувствовали себя единым целым, командой.
