Ничем, по существу, не кончился этот странный разговор, и мы уехали в отпуск.
Я много думала о смысле происшедшего. Каждая фраза Станислава Алексеевича, как я знала, многозначна, словно многослойна, она преследует несколько целей, но какая была главной тогда? Могу только догадываться. Хотел ли Жук подхлестнуть нас, чтобы мы больше работали в отпуске? Или прошедший месяц не убедил его в том, что Зайцев -- подходящий партнер? Или во мне он разуверился -- решил, что до будущей Олимпиады меня не хватит и надо искать какой-то другой вариант? Или, создав на льду спортивный образ Родниной, он не видел развития этого образа, опасался самоповторения: может быть, это он и имел в виду, говоря о Горшковой и Шеваловском -- желание отойти от штампа?..
Читатель знает, что тогда мы не расстались, и два следующих года были очень удачными для нас троих, но зерно сомнений и творческого кризиса, посеянное весной 1972-го, проросло в 1974 году.
А тогда мне прежде всего было страшно обидно: Станислав Алексеевич стал мне уже очень близким человеком, и я ему верила -- в главном, в отношении к делу, верила всегда.
Как мы с Сашей работали в отпуске, я рассказывала. Я давала ему гигантскую нагрузку, и если он осмеливался возражать, давала вдвое больше, хотя себя иной раз доводила до изнеможения. Он физически хорошо был подготовлен, но ему приходилось тяжелее, чем мне: я все-таки была опытнее, я знала, где можно чуть-чуть расслабиться, а где надо поднажать.
Жук ездил в отпуск вместе с Надей Горшковой и Женей Шеваловским, и Женя мне потом говорил, что они там тоже изо всех сил работали.
Но на первой же тренировке Станислав Алексеевич смог оценить, какой мы сделали скачок. Тогда он, по-моему, понял, что Роднина и Зайцев -- не пустой номер.
Над Москвой висела жара -- тянулось то тяжкое лето, когда в округе горели леса. Мы тренировались на Клязьме, дышать было нечем. Станислав Алексеевич говорил, что я резкость потеряла с годами, и по полтора часа мы гоняли на пляже в футбол, перепоясанные ремнями со свинцовыми пластинами. По песочку босиком, а песок... не холодный.
Потом был короткий тренировочный сбор в Чехословакии -- работа до полного одурения. Мы занимались шагами, подбором шагов, переходами; мне пришлось повторять то, что я давно знала, что было зазубрено и потому неинтересно, но Саша этого не знал, и я все проходила снова, с ним.
В Москве, в аэропорту, нам вручили билеты в Запорожье. Там были показательные для всей сборной: нас хотело перед сезоном видеть спортивное руководство. В списке участников показательных после нас с Зайцевым значился Овчинников, а уже потом Смирнова и Уланов. Это было уколом, который мы оценили -- Жук и я. В принципе все выглядело правильно, если суммировать титулы: Леша был чемпион Европы, мира и Олимпиады. Люда -серебряным призером, я -- чемпионкой, а Саша -- никем. Так что на меня список не подействовал. Но оценить мы оценили.
Началось все с разминки. Трибуны не могли дождаться этой разминки, на которую Уланов выходил с новой партнершей, а Роднина -- с новым партнером. И мы, по-моему, удовлетворили любопытство публики полностью...
На этих показательных нас очень тепло приняли, и я поняла, что любую ошибку мне простят. Зрители понимали, что мой вариант сложнее Лешиного: его партнерша была известной и опытной, мой партнер -- новичком, а за тех, кому труднее, всегда и болеют больше.
Люда и Леша выглядели неважно. Заметно было, что их показательные сделаны на скорую руку. Леша попытался решить номера в классической манере, а опыт Олега Алексеевича Протопопова доказывает, что эта манера требует особенно тщательной отработки каждой детали: любая небрежность здесь бросается в глаза.
Леша и Люда не имели успеха. И хотя мне, как всегда и больше, чем всегда, хотелось переплюнуть Лешу, и это удалось, мне было обидно за него и больно до слез: мы ведь так долго катались и столько пережили вместе.
Следующим утром в отпечатанном на машинке списке участников показательных была от руки нарисована стрелочка:
на следующий вечер наши пары поменялись местами.
Очень много людей подходило меня поздравлять. До этого я была словно не у дел, и отношение некоторых завсегдатаев наших кулис ко мне изменилось Что ж, надо было пережить, прочувствовать этот "период не у дел", и теперь поздравления я слушала скептически. Я отучилась самообольщаться, громкие слова не тешили меня.
Вопрос о расстановке сил в сборной был в Запорожье почти решен, но мы не успокоились. Я знала, как может работать Уланов, на что он способен, если его подстегнуть. Действительно, на показательных в декабре они с Людой выглядели совсем по-иному. Это было прекрасное выступление. Однако я уже поняла, что мы можем бороться. Бороться и выигрывать. Что мы на правильном пути Что мы пара.
В Чехословакии Саша еще робел, а в Запорожье сразу настолько уверенно себя повел -- внимательно и уверенно,-- что и я ощутила уверенность. Мне больше не надо было без конца оглядываться назад. Видно, за эту неделю в Чехословакии Саша тоже большой путь прошел и многое понял.
Словом, в тот момент он меня не подвел. В принципе никогда не подводил. В серьезных вещах -- никогда.
XI
Прошло два года -- семьдесят третий и семьдесят четвертый. У нас с Жуком то было хорошо, то плохо, то он работал,
как прежде, то по сорок минут вместо двух часов. А когда чувствуешь, что тренер, с которым ты десять лет делаешь общее дело, словно отбывает номер, когда видишь чужие, равнодушные глаза...
С родителями я редко говорила об этом: я их щадила. Да и они были убеждены, что тренер, педагог всегда прав.
Мой отец -- офицер, воевал в Отечественную с первых дней начал капитаном, инспектором политотдела армии под Смоленском, а в конце войны был переведен на Дальний Восток
Мама с восемнадцати лет служила военфельдшером, участвовала в освобождении Западной Украины, в войне с белофиннами. 23 июля 1941 года она была направлена под Харьков в один из госпиталей Юго-Западного фронта. В сорок втором она получила первую свою награду -- медаль "За боевые заслуги". Она говорила, что медаль, полученная в тяжелые дни отступления, дороже ордена при наступлении. Войну она закончила в Берлине.
Лучшей человеческой чертой я считаю честность. Честный человек обязательно добр к другим людям, потому что думает не о себе, а о них в первую очередь.
И вот честность -- главное качество моих родителей. Мой папа прост и именно честен. Он воспринимает жизнь такой, какая она есть, и если мы иногда на что-нибудь разворчимся, он злится: мы-де не понимаем, что значит плохо, и не знаем цену хорошему.
А мама -- она очень добрая, страшно деятельная, и на ней в принципе держится наш дом. Ее энергии хватает на нас всех, она принимает на себя все наши волнения, хочет всем нам облегчить жизнь, чтобы мы подольше не сталкивались ни с какими заботами. Она все на себя взваливает, и только в последние годы я иногда от нее слышу, что она устает, до этого никогда не слышала.
То, что я стала спортсменкой,-- мамина заслуга целиком и полностью. Когда я начинала, мы жили на Таганке, а каток был в Марьиной Роще, это около часу езды на двадцать четвертом автобусе. Мама ездила со мной, а в автобусе меня укачивало, тошнило. Чего она мне только по дороге не рассказывала, чтобы отвлечь! Когда мне становилось невтерпеж, мы выходили, пережидали немного и ехали снова.
Мама научила меня распределять время. Она была строгой. и я знала, что можно, чего нельзя, и если положено мне было час гулять, я именно час гуляла, ни минутой больше. Все-таки я успевала и музыкой заниматься и немецким языком -- в специальной школе. Мама учила всему этому не словами даже, а больше собственным примером-- чувствовать ответственность за свое дело.
Мои родители никогда не ссорились. .То есть, может быть, такие сцены и происходили, но мы с сестрой об этом не знали. Для мамы было ужасным переживанием, когда она однажды пришла на каток и увидела, какая я у нее... конфликтная.
Конечно, я обсуждала с родителями сложившуюся ситуацию. Но чаще --еще с одним близким человеком. Наверное, у каждого из нас должен быть человек, которому можно выговориться. Тем более, приходит возраст, когда тебе обязательно нужен взрослый друг, способный помочь разобраться в собственных мыслях и желаниях. Таким взрослым другом стала для меня хореограф Татьяна Александровна Сац.
Со многими хореографами мне приходилось работать, а с ней сравнительно мало, но именно она оказала на меня наибольшее влияние -- и творчески и по-человечески. Я верила и верю ее огромному опыту (ведь она работала и в профессиональном балете, в балете на льду, цирке на льду), ее безошибочному вкусу. Если она принимала выбранную нами музыку сразу, то и кататься под эту музыку было легко, а коли сомневалась, то не отрицала, говорила: "Я не очень уверена, это надо посмотреть..."
Доводы ее обычно обоснованны, стопроцентно убедительны, причем ты всегда знаешь, что Татьяна Александровна, несмотря на пожилой возраст, молода в душе и во взглядах, и ее художественным принципам не свойствен консерватизм -- наоборот, им присуща свежесть, тяга к новому, желание искать и рисковать. В ней подкупало то, что, человек по природе пылкий и темпераментный, работала она спокойно, без суеты, точно зная, чего хочет. Иной раз маленькие штрихи, внесенные ею в готовую композицию -- жест, поворот головы, -- придавали всему законченность и осмысленность. Я уже упоминала о том, что Станислава Алексеевича очень трудно, почти невозможно переубедить. Татьяна Александровна Сац это умела.
