Сама по себе выставка не могла удивить Петербурга. С далеких 20-х годов XVIII века и в старой и в новой столицах жила и процветала торговля, связанная с искусством. Особые магазины торговали печатными нотами — „нотными тетрадями“, изготовляемыми на московских фабриках, и привозными музыкальными инструментами. Для приобретения наиболее дорогих клавишных инструментов существовали посредники, оповещавшие желающих через газеты о предложениях в зарубежных городах, преимущественно Польши и Германии. Рядом процветала торговля эстампами, живописью, скульптурой. Написанная Антуаном Ватто вывеска — известная его картина „Лавка Жерсена“ — никому не показалась бы здесь в диковинку. Торговлю вели иностранцы и предлагали любителям привозные работы. Страны, откуда привозились картины или скульптуры, особенности ее национальной школы и мода на школу значили гораздо больше, чем имена художников, которые вообще не принято было называть. Покупателя вполне удовлетворяло название — „французская мебель“, „английские стулья из махагони“ (красного дерева), „голландские картины“, „итальянские мраморные вещи, а именно статуи, пирамиды, сосуды, львы, собаки, камины и столовые доски“, которые поставляли, например, купцы Кессель и Гак, регулярно извещавшие об этом через „Санкт-Петербургские ведомости“.
Но если всякая продажа была связана с показом продаваемых произведений искусства, то в так называемых магазинах-складах Канцелярии от строений из года в год устраивались настоящие выставки. Крупнейшая строительная организация России тех лет, Канцелярия имела в своем составе представителей всех прямо или косвенно связанных с архитектурой специальностей, в том числе живописцев, резчиков, скульпторов. Без художника не велось и не заканчивалось ни одно сколько-нибудь значительное строительство, не „убирались“ комнаты и залы. Картины и росписи еще с XVIII века стали обязательной частью жилой обстановки. Их можно было заказать, но можно и купить. В тех же „Санкт-Петербургских ведомостях“ объявлялось, что „в магазинах Канцелярии от Строений продаются живописные картины, плафоны и другие домовые вещи, бывшие уже в употреблении: охочим людям для покупки являться у находящегося реченной канцелярии от Строений при оных магазинах человека Гаврилы Козлова“. Только иногда здесь оказывались новые работы, по той или иной причине становившиеся „избыточными“ на строительствах.
Вновь образованная Академия трех знатнейших художеств обращается к выставкам почти сразу после своего открытия и сразу совсем по-иному. Сначала это показ экзаменационных ученических работ — свидетельство образования будущего художника, где оценки Совета служили указаниями для зрителей — на что надо обращать внимание, что именно представляет большую художественную ценность. Воспитание художника, но и воспитание зрителя — задачи, одинаково важные, в представлении создателей Академии.
К экзаменационным выставкам присоединяется постоянный показ работ воспитанников в организованной, по идее А.Ф. Кокоринова, факторской. Все учебные работы академистов — рисованные, живописные, скульптурные — поступали здесь в продажу с тем, чтобы ко времени своего выпуска каждый из молодых художников мог располагать известной денежной суммой. „А для лучшей пользы и ободрения учащихся в художествах и ремеслах, — указывал академический Совет, — юношеству стараться продавать их работы аукционным порядком. Учредить оные весь Генварь месяц по средам и во время танцевального класса и во время оных для большего привлечения публики и любви и склонности к художествам оказывать пристойное угощение и не предосудительные увеселения, употребляя на то 10-процентную сумму“. Той же цели служили и широко рассылавшиеся пригласительные билеты и каталоги „против французского образцу“.
Исключительно низкие, чаще всего и вовсе копеечные цены, разнообразные сюжеты обеспечивали большую популярность академической факторской, которая к тому же старалась распространять ученические работы и в других городах. Ее представители были и в Москве, и в Воронеже, и в Туле. В том же 1770 году в „Санкт-Петербургских ведомостях“ регулярно повторяется объявление: „При императорской академии художеств учрежденный фактор господам любителям художеств сим почтеннейшее объявляет, что сего декабря с 25 дня выставленные рисунки и картины воспитываемого юношества и учеников оныя Академии продаваться будут в их пользу по написанной на каждом ценам; чего для желающие могут оные видеть и покупать по средам и субботам пред полуднем и пополудни, покуда оные все проданы будут“.
И все же по сравнению со всеми предыдущими, и в том числе собственно академическими выставками, выставка 1770 года была необычной. Вниманию зрителей предлагались не ремесленные поделки и не ученические работы, какой бы мерой талантливости их авторы ни отличались. Перед зрителями представали произведения искусства, которые можно и нужно было смотреть не ради решения каких-то практических задач оформления интерьера, но ради той работы ума и чувства, которые их созерцание доставляло. Пышность обстановки выставки, торжественность начинавшего складываться ее ритуала представлялись современникам не только естественными — необходимыми. В этом те, кто связывал с Академией будущее русского искусства, готовы были согласиться с Екатериной. Назывались имена художников, и среди них — никому еще не известное, точнее, ни в печати, ни в документах не встречающееся, имя Дмитрия Григорьевича Левицкого.
Более того. Участники — трое архитекторов, один мозаичист и семеро живописцев. Всего тридцать девять работ — у каждого 2–3 произведения. Кроме Левицкого. Новичок был представлен сразу шестью портретами, и все они уже имели владельцев — были либо проданы, либо писались по заказу. Любителям художеств оставалось только удивляться: откуда так потаенно пришла к безвестному, Бог весть откуда появившемуся в столице художнику слава.
* * *
Петербург. Академия художеств. В вестибюле — Екатерина II и граф А.С. Строганов.
— Граф, вам придется стать моим чичероне. Не знаю, так ли вы осведомлены в вопросах живописи, как в музыке. Но привыкнув доверять вам в концертах, я готова рискнуть. Итак, во-первых, как вам нравится эта выставка?
— Государыня, я с радостью выполню любое ваше желание, что же касается живописи, мне не след себя хвалить, но я хочу напомнить: батюшка долгие годы собирал картины и портреты. Наше строгановское собрание, без преувеличения, — одно из самых больших в России.
— Полноте, Александр Сергеевич, я просто пошутила. Но за вами сохраняется ваша обязанность — около лучших картин вы должны подавать мне знак, как вы делаете это в концертах. Еще лучше — заранее предупредите меня о шедеврах.
— На мой взгляд, государыня, самые примечательные — это архитектурные проекты. Вы любите и умеете строить, ваше величество, — имена выставленных архитекторов подтверждают это.
— Но лестница уже кончается, граф, а вы еще не начали своих объяснений. Поторопитесь же, мой друг.
— Я бы начал с Вален-Деламота.
— Потому, что он строил это здание вместе с Кокориновым? Кстати, мне до сих пор непонятна доля участия того и другого.
— Но будьте же снисходительными, Ваше императорское величество! И прежде всего к отечественным зодчим. К тому же вы давно покровительствуете нашему французскому гостю.
— А вы помните, как многие сожалели, что я передала строительство Гостиного двора именно ему, отказавшись от услуг достославного графа Растрелли?
— Ваше величество чрезвычайно мудро поступили, приказав Деламоту соорудить обок Зимнего дворца и Старый Эрмитаж и Малый Зимний дворец. Старомодная вычурность расстрелиевская оказалась в строгой раме.
— Мне тоже казалось удачным ввести в Петербурге строгую расчетливость подлинного классицизма. В нем есть великолепная размеренность строк Расина.
— И как великолепно, государыня, что вашему примеру последовали наши вельможи.
— Вы имеете в виду дом Ивана Григорьевича Чернышева, что у Синего моста? Пожалуй. Но мне больше по душе церковь Святой Екатерины на Невском проспекте. Что же касается Ивана Григорьевича, его выбор меньше всего свидетельствует о его вкусе.
— Это лишнее свидетельство того немого обожания, которое он испытывает к Вашему величеству.
— Вот именно немого — даже в моем совете граф никогда не раскрывает рта, эдакий великий немой. Я гораздо более доверяю вкусу Кирилы Григорьевича — ведь он как-никак сумел довезти Деламота до своего черниговского имения. Как только бедный член Флорентийской и, если не ошибаюсь, Болонской академий выдержал подобное путешествие!
— Думаю, граф сумел устранить все неудобства. Он сам им не склонен подвергаться. К тому же Деламот сменил во владениях гетмана самого Растрелли.
