другие преступления и грехи, настолько отвратительные, что о них немыслимо говорить и писать. Тех, кому они известны, можно было пересчитать по пальцам. В признаниях любовников Анны, как писал королевский посланник в Риме Стивен Гардинер, «содержатся такие страшные разоблачения, что большая их часть держится в тайне».
Все это, а в придачу еще и общественное презрение и всеобщее глумление — Анна прелюбодейка, дьявол во плоти, английская Мессалина, «пучеглазая шлюха» и так далее — ложилось тяжелым грузом на память об Анне. В виновности ее не сомневался никто. Сделавшись предметом презрения еще при жизни, Анна и вовсе пала в глазах публики после своей гибели — ведь она предала человека, который возвысил ее до трона. Говоря, что все злодеяния, которые приписывают женщинам со времен Адама и Евы, «меркнут в сравнении с тем, что свершила королева Анна», Хасси выражал достаточно широко распространенное мнение. Пусть даже не все то, что ей вменяют, правда, но если хоть некоторые обвинения соответствуют действительности, поведение Анны следует признать «настолько низким и гнусным», что бумага краснеет.
Мрачное наследие. Но справедлива ли молва? К тому же перешептывания, в атмосфере которых прошло все детство Елизаветы, не всегда были направлены против Анны. Архиепископ Кранмер, благородный и проницательный человек, некогда духовник Болейнов, знавший Анну в течение многих лет, был, по своему собственному признанию, совершенно поражен, услышав о ее изменах. «Я очень высокого мнения об этой женщине», — откровенно писал он Генриху VIII, не страшась идти против общего мнения. Правда, это был не вполне беспристрастный взгляд — он как бы обращался к тем священнослужителям либерального толка, которые с самого начала сочувствовали Анне и были убеждены, что именно он, Кранмер, выступал как против первого, так и против второго брака короля. Но были и другие свидетельства в пользу Анны. Женщина, прислуживавшая ей во время заточения в Тауэре, под большим секретом сообщила Шапису, что и перед и после предсмертного причастия — а в такие моменты, как правило, не лгут — Анна бессмертием души клялась, что невиновна. Да и во время суда она не только отвергала обвинения, но и «делала это вполне убедительно», что порождало сомнения в правоте ее судей, тем более что свидетелей обвинения не было.
Но больше всего недоумений вызывало поведение короля. Даже не пытаясь ответить на непостижимый вопрос — как может мужчина, будь он хоть трижды король, отправить на плаху некогда любимую женщину, — невозможно не обратить внимания на то, что за этим последовала пляска на могиле и поспешная третья женитьба.
Ни для кого не было секретом, что на протяжении недолгого времени между арестом и казнью Анны Генрих безоглядно развлекался, всякий вечер пировал на своем судне в компании красивых женщин, а возвращаясь в полночь домой, призывал певцов и музыкантов, наполнявших ночной воздух звуками зажигательной музыки. Подобного рода увеселения «неприятно задевали людей», которые воспринимали все это праздничное времяпрепровождение как знак того, что король не только счастлив избавиться от «тощей старой колченогой клячи», но и что в конюшне появилась новая кобылка. Едва получив известие о казни Анны, Генрих отправился в дом, где жила Джейн Сеймур, и на следующий день они были официально помолвлены. А еще через десять дней в королевской часовне состоялось нешумное бракосочетание, о котором, несмотря на усилия короля, вскоре узнал весь двор.
На эту тему много шушукались, утверждая, что Генрих с Джейн обо всем договорились еще до ареста Анны. Чрезмерно строгое судебное разбирательство, отсутствие свидетелей, вырванное под пыткой признание Марка Смитона — все укрепляло подозрения в том, что Анна стала помехой королю в его новом увлечении и тот поспешил убрать ее с дороги. «Люди считают, что он все это придумал, лишь бы избавиться от нее», — писала наместница Фландрии, сестра Карла V; она могла бы добавить — факт очевидный, — что одним-единственным ударом Генрих совершил нечто вроде дворцового переворота: убрав не только жену, но и многих своих приближенных (ее якобы любовников), он открыл путь новым людям, ведущую роль среди которых играл брат Джейн Эдуард Сеймур.
Утехи и злонравие короля, его откровенный эгоизм и, можно ведь и так посмотреть на это дело, обдуманное предательство по отношению к Анне окончательно запутали вопрос о ее виновности. Так что дочери несчастной королевы, ставшей с малолетства жертвой противоречивых слухов и наследницей дурной репутации матери, пришлось со временем разбираться в этой на редкость темной истории и выуживать из хаоса крохи истины.
Полной же правды было не отыскать, и упорное нежелание говорить о матери характерно для Елизаветы в ее зрелые годы. И все же в какой-то момент она должна была задуматься о злой судьбе своей матери, которую помнила совсем смутно. А еще в молодости ей рассказывали — свидетелей было достаточно, — как Анну, дабы «окончательно лишить духа», заставили наблюдать за казнью так называемых сообщников — их головы отсекались ударом топора, тела четвертовались, и кровавые останки просто закапывались в землю. Через два дня и сама королева поднялась на плаху, выстроенную специально для нее и «достаточно высокую, чтобы всем все было видно»; взору ее предстали сотни, а по иным свидетельствам, и тысячи зрителей, хлынувших вниз, к Тауэру, в утро казни. До самого конца, по их рассказам, Анна выглядела какой-то потрясенной, как будто не могла поверить, что вот-вот расстанется с жизнью, и все ожидала — с надеждой приговоренного, — что в последний момент король ее помилует. Во время суда она неустанно повторяла, что, как бы там дело ни обернулось, «смерть ее минует». Теперь же, приближаясь к плахе, она «непрестанно оглядывалась», словно ожидая появления королевского гонца с известием о помиловании.
Но так и не дождалась, и зрители сполна получили то, ради чего явились. Под их взглядами Анна сделала шаг вперед и произнесла небольшую речь. Держалась она достойно, понимая, что это будут ее последние слова. Я готова, сказала она, «смиренно отдаться воле короля» — и в доказательство отстегнула от своего серого платья меховой капюшон и заправила пышную гриву черных волос под простую холщовую шапочку, обнажив длинную белоснежную шею.
Все это Елизавете наверняка рассказывали: и то, как палач сделал свое дело одним ударом, и как голову завернули в белое полотно, и как старухи знахарки столпились вокруг плахи, чтобы не упустить ни единой капли крови, ибо считается, что кровь приговоренных к смерти обладает целебными свойствами.
Воспоминания о матери — чарующе прекрасное лицо, задумчивое выражение глаз, аромат духов, колыбельные, которые она пела по-французски, — наверное, слились с посмертными образами, и в конце концов все это приобрело аромат мрачной легенды. Шли годы, случались другие громкие
