Ознакомительная версия.
Так, узнав в 1702 году о смерти жены Апраксина, Петр писал: «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали; уповай на бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца. Piter. На подписях, пожалуй, пишите просто, также и в письмах без великого».
Это был не первый случай, когда Петр требовал от Апраксина неофициального обращения. Еще в 1696 году царь увещевал приятеля: «Федор Матвеевич. За письмо твое благодарствую, однакож зело сумнимся ради двух вещей: 1) что не ко мне писал, 2) с земными чинами, а тебе можно знать, чего не люблю (для того, что ты нашей компании) как писать». Действительно, то ли дело Меншиков, бойко обращавшийся в своих письмах к самодержцу на иностранный манер: «Мейн зельд, мейн герц каптейн!» и т. д. Но как ни был близок Апраксин к царю, он, по-видимому, не мог преодолеть внутренний барьер и по-прежнему подписывался: «Раб твой государской Федор Апраксин, пад на землю, челом бьет». Секрет прост: добрый Апраксин был человеком XVII века, чтившим его традиции и принципы, которые он не желал нарушать. Как пишет А. И. Заозерский, «Ф. М. Апраксин, генерал-адмирал и граф, был одним из преданнейших Петру людей, очень близких к нему. Человек несильного ума, но широкого добродушия, не блестящий, но полезный, всегда готовый компаньон по части служения Бахусу и на редкость радушный хозяин, он счастливо и без труда избегал в своих отношениях с Петром тех острых моментов, на которые, как на подводные камни, натыкались люди с большей инициативой и притязательностью. Сам Петр не считал его энтузиастом нового порядка, но знал, что из преданности к нему Апраксин всегда будет „верным слугой“». В одном только пункте он проявлял неустойчивость: генерал-адмирал крепко хранил дворянские традиции и во имя их иногда протестовал против отдельных нивелирующих распоряжений царя. Исследователь имел в виду тот эпизод, когда Апраксин в знак протеста, сняв адмиральский мундир, начал бить сваи вместе со своим племянником, сосланным на стройку за уклонение от службы. Вообще же Апраксин не был борцом и в опасный момент, 28 января 1725 года, готов был повернуть туда, куда двинулось бы большинство. Самому пожилому в компании «птенцов» царя Петру Андреевичу Толстому в 1725 году было около 80 лет. Его жизнь была сложна и извилиста: начав политическую карьеру в стане противников Петра и Нарышкиных, активно выступая за Софью и Милославских, он довольно быстро переориентировался и сумел выслужиться перед новым повелителем. В 1697 году он, 52-летний семейный человек, отправился вместе с дворянскими недорослями учиться военно-морскому делу в Италию, что не могло не понравиться царю. Вчерашний стольник очень быстро сумел воспринять тот стиль жизни и образ мышления, который был характерен для петровского круга, и вскоре стал одним из ближайших сподвижников Петра. По своему характеру он был, несомненно, прирожденный дипломат, умный тактик. Тонкий психолог, он умел находить общий язык с самыми разными людьми и добиваться целей, которые ставил перед ним Петр. А нужно отметить, что цели эти были на редкость сложны: будучи посланником в Стамбуле, он – глава первого постоянного представительства при дворе султана – сумел великолепно наладить дипломатическую и разведывательную службу в столице Османской империи, снабжая российское дипломатическое ведомство ценнейшей и достоверной информацией. Апогеем дипломатической карьеры Толстого стала филигранная операция по поиску и вывозу из Австрии царевича Алексея в 1718 году. Тому, что вслед за этой дипломатической миссией П. А. Толстому было поручено руководить специально организованной Тайной розыскных дел канцелярией, занятой делом Алексея, удивляться не стоит. Петр знал своих людей: Толстой был не просто инициативным исполнителем его воли – это был человек жестокий, беспринципный, готовый ради поставленных перед ним целей поступиться моралью и, если нужно для дела, даже убить человека, о чем свидетельствует его письмо 1704 года из Стамбула, в котором он описывает, как, обнаружив, что один из служащих посольства вознамерился перейти в мусульманство, отравил его. И новое поручение – уже в застенке Тайной канцелярии – Толстой выполнил, как всегда, блестяще, не останавливаясь ни перед чем. До нас дошли слова, написанные Толстым об одном из подследственных по делу Алексея: «…не надобно ему исчислять застенков, сколько бы их ни было, но чаще его пытать, доколе или повинится, или издохнет, понеже явную сплел ложь». Исследователи, повествуя о Толстом, приводят анекдот о том, как на одной из попоек Петр, сам, как известно, не особенно злоупотреблявший дарами Бахуса, приметил, что в компании есть еще один хитрец, который, притворясь мертвецки пьяным, исподтишка наблюдает за своими собутыльниками – такими простыми душами, как адмирал Федор Матвеевич. Подойдя к нему – а это был Толстой, – Петр якобы сказал: «Голова, голова, кабы ты не была так умна, я давно бы отрубить тебя велел». Многозначительное высказывание! В истории не раз бывало, когда самым изощренным палачом становился тот, кто, мучимый страхом за прежние грехи, вынужден был вновь и вновь доказывать властителю свою преданность. Думаю, что ни Петр, ни Толстой никогда не забывали о верной службе Петра Андреевича царевне Софье, и, помня, что кости мятежных стрельцов и всех, кто стоял за ними, уже давно истлели, Петр Андреевич с еще большим старанием служил Петру, не щадя ни себя, ни своих жертв. И за эту службу Петр щедро платил: после дела Алексея Толстой стал действительным тайным советником, сенатором, обладателем обширных поместий, президентом Коммерц-коллегии. Поэтому в эту, и без того нервную, ночь с 28 на 29 января у графа Толстого были особые причины волноваться: приход к власти сына казненного им царевича означал бы для верного царского слуги неминуемую гибель. Отсюда нетрудно понять, на кого делал ставку старый хитрец.
Конечно, между ближайшими сподвижниками Петра не могло быть равенства. Ну, о бесспорном лидерстве Меншикова говорить подробно не будем, приведу в качестве примера лишь подписи под письмом царю петровских генералов и сановников: «Из-под Головчина, 2-го дня июля 1708-го году. Александр Меншиков. Раб твой Борис Шереметев. Раб ваш Гаврило Головкин. Раб ваш князь Григорий Долгорукой». Разумеется, прямых свидетельств ранжирования «птенцов» Петра не существует, но о косвенных говорить можно. Взять для примера принятую систему подписей должностных лиц под официальными документами. Если просматривать один за другим десятки сохранившихся сенатских протоколов за несколько лет, можно установить определенную закономерность в порядке подписей под ними, хотя формально все члены коллегиального Сената были равны. Как правило, подписи сенаторов идут в две колонки. Например:
Меншиков Головкин
Апраксин Матвеев
Мусин-Пушкин Долгорукий и т. д.
Причем сохранились протоколы, в которых колонки подписей имеют пропуски, явно оставленные для тех, кто должен был подписываться «на своем месте».
Наблюдается следующая закономерность: Меншиков всегда расписывается сразу же после текста протокола, на «первом месте». Лишь иногда, как в приведенном образце, рядом (на одном уровне с его знаменитым автографом, нацарапанным гигантскими «печатными» буквами, – свидетельство далеко не блестящей грамотности этого почетного академика, члена Лондонского королевского общества) пристраивал свою витиеватую подпись Головкин или Апраксин. Еще более выразительно размещение подписей сановников, когда Меншиков пропускал заседания Сената, что случалось довольно часто. На большинстве таких протоколов за 1723 год автограф Апраксина расположен выше автографа канцлера Головкина, а Толстой, Брюс или кто иной никогда не осмеливались поставить свою подпись выше подписи Апраксина или Головкина. Совершенно очевидно, что, несмотря на формальное равенство членов Сенатской коллегии, значение каждого из них было различным и лидерство одних и подчиненное положение других определялись сочетанием многих причин, коренившихся в отношениях, которые складывались совсем не в зале заседания Сената. Шла, конечно, и борьба за власть и влияние. Подчас она была незаметна и бескровна, но вполне реальна. Сравнивая протоколы с подписями Апраксина и Головкина за 1719—1720 годы и за 1723 год, нельзя не заметить, что в 1719—1720 годах Головкин ставит свое имя выше имени Апраксина, но через два года он этого делать не смеет и подписывается только после Апраксина, что, при очевидной повторяемости, прослеживаемой на большом количестве материала, случайностью быть не может. Подписи Брюса, Толстого и других сенаторов по этой же причине никогда не ставились выше подписей Апраксина или Головкина. Особняком от этих вельмож стоял другой влиятельнейший человек Петровской эпохи – генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский. Когда читаешь материалы о нем, трудно не признать, что Петр умел подбирать себе помощников, определяя их как раз на то место, которое им более всего подходило по характеру и способностям. Ягужинский, так же как многие сподвижники Петра, был выходцем из низов. Пробивший себе дорогу наверх ревностной службой, он обладал многими достоинствами администратора: точностью, активностью, инициативностью, исполнительностью. Вместе с тем он был резок, несдержан на язык. Именно такого человека царь в 1722 году назначил генерал-прокурором, в обязанность которого входило наблюдение за исполнением законов в Сенате и других государственных учреждениях. Официально названный «стряпчим от государя и государства», Ягужинский имел право непосредственного доклада царю.
Ознакомительная версия.
