______________
* Подгорная - ныне улица К.Маркса.
** Игумен - ныне город Червень Минской области.
Внезапно Скаргу кольнуло опасение, что Острович ему наврал или со страху напутал, и Живинский живет не в этом доме, а в соседнем. Четкость продуманного действия заколебалась, в неплохом вроде бы плане многое, да почти все, было домыслено, воображено. Скарга решил обсудить свой план с Антоном, но первую проверку ему хотелось провести сейчас. Войдя в подъезд, он рассудил, что самая надежная проверка - звонок в указанную квартиру. Если надзиратель назвал адрес правильно, то останется в силе утренний вариант, если Острович схитрил - возникнет новая ситуация, придется вернуться в Тюремный переулок. На левой двери висела бронзовая табличка с гравировкой. Фамилия жильца была короткой, в четыре или пять букв, Скарга ею не заинтересовался. Правая дверь удовлетворила его анонимностью. Он решительно крутанул ручку звонка. Минуту квартира не отзывалась, потом послышались шаги, но не мужские, а какие-то шаркающие. Звякнула цепочка, дверь приотворилась, и он увидел пожилую женщину в накрахмаленном чепчике, в белом фартуке поверх синего платья. "Кухарка", - решил он и задал свой главный вопрос.
- Господин Живинский дома? - спросил он в готовности принять любой из противоположных ответов: "Вы ошиблись квартирой" или "Его нет".
- Обедают, - ответила кухарка и уставилась на Скаргу в ожидании какой-нибудь деловой просьбы. Скарга почувствовал, как предательски вспотели руки. Но обратной дороги уже не было. Он решился:
- Передайте господину Живинскому, что к нему со срочным сообщением.
Кухарка не торопясь прошла в конец коридора и открыла остекленную дверь. Скарга услышал ее слова: "Просят вас". Знакомый голос ответил: "Хорошо, Вера. Скажи - сейчас". Тогда Скарга достал пистолет, заложил руку за спину и вступил в квартиру. Квартира была средняя, в четыре комнаты. На вешалке бросалась в глаза шинель с серебряными погонами. В этой шинели ротмистр прибыл в тюрьму вести допрос. Мелькнувшее воспоминание вернуло Скарге холодную ненависть, сердце перестало дрожать. Кухарка с пустым суповником прошла на кухню. Скарга остался в прихожей один. В столовой смеялись, он отметил два женских голоса. Вдруг, как сигнал, услышалось вежливо-формальное извинение ротмистра: "Простите, господа. Я быстро".
Да, надо быстро, подумал Скарга и, когда Живинский появился в прихожей, молча вскинул пистолет и нажал на курок. В столовой истерически закричали женщины. Живинский силился что-то спросить, в расширенных его глазах застывало недоумение. Скарга выстрелил еще раз и бросился на лестницу.
Через десять минут он оказался у театра, остановил свободного извозчика и приказал ехать на Комаровку. Откинувшись на сиденье, он закурил. Где-то начиналась полицейская суета, составлялся протокол, кухарка описывала его внешность, доктор взрезывал ножом пропитанную кровью рубаху. Думать об этом не хотелось, жалости к Живинскому у Скарги не было. Хотелось вымыться, переодеться и покинуть Минск. Дела были сделаны, все долги он вернул. Витя живет своей жизнью, информатора раскроют и казнят без него.
Сумерки сгустились, но освещение еще не зажгли; только окна электростанции тусклыми лучами оттесняли сумрак в низину перед мостом. Скарга посмотрел на часы: до встречи с Антоном оставалось сорок минут. Он велел вознице повернуть на Долгобродскую. На взгорочке проглядывали в кустах кресты, памятники и ограды Золотогорского кладбища. В глубине над деревьями поднимался темным силуэтом костел Святого Роха. За ним, в третьем ряду могил, спали вечным сном Скаргины дед и бабка. Над их общей могилой стоял памятник серого гранита в виде дерева со срезанной верхушкой и обрубленными ветвями. Бабушка пережила мужа на три года. В широкой ограде она оставила себе место и любила посидеть здесь на железной скамеечке, ведя мысленные беседы с тенью деда. Скарга тогда учился в четвертом классе и верил в силу молитвы. В университете он иногда молился, но чаще религиозная потребность спала. Вера развеялась на войне, когда он увидел тысячи мертвецов и калек. В бога, думал Скарга, верят дети и старики: дети потому что все вокруг них загадка, старики - в силу того, что разгадка жизни оказалась неинтересной. Скарга вспомнил Старика. Пан Винцесь считал себя верующим. Основания его веры были просты. "Возможно, бога и нет, говорил он с виноватой улыбкой, - но я в него верую. Скучно думать, что люди, которых я любил, бесследно растворились во тьме. Скажу тебе больше: я знаю, как мы встретимся, как радостно заплачем, о чем расскажем друг другу". С кем хотелось встретиться пану Винцесю на том свете, Скарга не знал. Старик об этом умалчивал.
Скарга сошел за Военным кладбищем. Пролетка развернулась и покатила в город. Редкие прохожие шли в церковь. Никто не обращал на Скаргу внимания, никто за ним не следил. Он был свободен. Для полной уверенности он обошел квартал и свернул в Горный переулок. Тут он вошел в чей-то двор и попросил воды. Ему дали напиться. За воротами, в мирной тишине переулка он убежденно сказал себе: "Все. Ушел. Потерялся для них".
Реденькие и еще слабые звездочки начинали мерцать в темнеющем небе. Скарге хотелось оказаться за городом, в одиночестве сжатого поля, лечь на землю, слиться с ней и ее глазами увидеть, как звезды будут множиться, укрупняться, выстраиваться в созвездия, как оттуда, из недостижимой высоты прольется прозрачный свет, коснется земли и превратится в очистительную росу. Ему хотелось очиститься. Три месяца со дня побега он стремился к этому вечеру и такому чувству. Он рисковал, был безжалостен и добился своего. Ему повезло, потому что он сильно желал свободы. Когда в харьковской тюрьме бывший семеновец Степанчук вел его в кабинет доктора, он верил, что убежит. Везет тому, кто решился. Среди арестантов доктор получил кличку "Червяк", вполне точную. На нем был светлый костюм, из кармана выглядывал платочек, волосы лоснились от бриллиантина, ботинки сверкали. Скарга его презирал. Доктор надел халат и сказал Степанчуку вернуться через десять минут. Надзиратель вышел, шаги его удалялись по гулкому коридору. Скарге же было велено лечь на топчан, задрать рубаху и дышать в сторону. И в то мгновение, когда доктор своей тонкой рукой надавил на живот, Скарга костяшками пальцев резко ударил его в кадык. Доктор задохнулся, обессилел, мгновенно был раздет и связан брючным ремнем, а во внутреннем кармане его пиджака обнаружился плоский никелированный бельгийский пистолет. И не пришлось воспользоваться пилой или бить надзирателя табуретом. Степанчук любил исполнительность, на десятой минуте он переступил порог и остолбенел. Повинуясь, он повернулся к стене, и тогда Скарга ударил его рукоятью пистолета в середину фуражки. Закрыв дверь на ключ, он согрел на спиртовке воду, побрился скальпелем, конфисковал у доктора костюм, деньги, часы, документы, а у Степанчука - наган, переоделся и примерил шляпу. До полудня оставался час. Скарга полистал недочитанную доктором книгу - это был "Роб Рой"; доктору нравились приключения. Сейчас он беззвучно плакал. Степанчук мрачно глядел в пол, у него болела голова; наверное, он проклинал себя за доверчивость; впридачу за побег политического его ожидало наказание. Возможно, он молился, чтобы Скаргу пристрелил часовой. Приготовив два марлевых кляпа, Скарга стал у окна, которое выходило во внутренний двор. Пусто было во дворе, время словно уснуло, душа томилась нетерпением. Наконец из караульной вышел солдат со связкой ключей. Тогда Скарга заткнул своим пленникам рты, закрыл на ключ комнату, вышел во двор и размеренно зашагал к уже отворенным воротам. Старик дернул вожжами, фургон тронулся и, когда лошадь закрыла солдата, Скарга оказался на улице. Он готов был отстреливаться, умереть, но никто его не окликнул, не лязгнул за спиной затвор, а тяжелые окованные створки ворот благожелательно проскрипели на ржавых петлях...
В тот день он бежал, сегодня стал свободным. Ему дадут паспорт, средства, он доберется до Вильно, товарищи переправят его в Пруссию, и он сможет уехать в Цюрих или Париж. Там сильная эмиграция, дело найдется, но прежде он месяц отдохнет, будет бесцельно бродить по улицам, целые дни просиживать в библиотеках. Книги помогут сломить унизительную привычку у тусклому, конкретному мышлению, которая сложилась в тюрьме и за месяцы нелегальной жизни. Становишься машиной, первобытным охотником, когда изо дня в день голова забита сиюминутной заботой: где поесть, у кого переночевать, кто идет сзади, кто навстречу, каким подъездом уйти от филера, кого придется казнить. Каждую ночь одинаковые сны, каждый день одни и те же воспоминания, и перед глазами ограниченный, в два противоположных цвета, мир. Живешь внешним, думаешь о внешнем, даже собственное воображение довольствуется конкретной мечтой...
Скарга достал часы и отщелкнул крышку; он прикинул, что подойдет к костелу ровно в девять, если не будет спешить. Антон педантичен, как немец; никогда не придет раньше, никогда не опоздает и более трех минут на месте встречи не простоит. Но и Белый не опоздает, и Святой. Таково выработанное ими золотое правило конспирации. Жизнь боевика требует железной дисциплины. Расхлябанность - дорога в тюрьму, что доказал его арест у депо.
