В тот день он бежал, сегодня стал свободным. Ему дадут паспорт, средства, он доберется до Вильно, товарищи переправят его в Пруссию, и он сможет уехать в Цюрих или Париж. Там сильная эмиграция, дело найдется, но прежде он месяц отдохнет, будет бесцельно бродить по улицам, целые дни просиживать в библиотеках. Книги помогут сломить унизительную привычку у тусклому, конкретному мышлению, которая сложилась в тюрьме и за месяцы нелегальной жизни. Становишься машиной, первобытным охотником, когда изо дня в день голова забита сиюминутной заботой: где поесть, у кого переночевать, кто идет сзади, кто навстречу, каким подъездом уйти от филера, кого придется казнить. Каждую ночь одинаковые сны, каждый день одни и те же воспоминания, и перед глазами ограниченный, в два противоположных цвета, мир. Живешь внешним, думаешь о внешнем, даже собственное воображение довольствуется конкретной мечтой...
Скарга достал часы и отщелкнул крышку; он прикинул, что подойдет к костелу ровно в девять, если не будет спешить. Антон педантичен, как немец; никогда не придет раньше, никогда не опоздает и более трех минут на месте встречи не простоит. Но и Белый не опоздает, и Святой. Таково выработанное ими золотое правило конспирации. Жизнь боевика требует железной дисциплины. Расхлябанность - дорога в тюрьму, что доказал его арест у депо.
Скарга вышел на Золотогорскую. Деревянная кладбищенская ограда* в нескольких местах была повалена. Весной в этой части кладбища сладко пахло сиренью. Но букетов здесь не ломали, считалось - герх. Здесь были старые могилы, за которыми никто не ухаживал. Тут лежали полными семьями жертвы холеры. Прямо в ржавых оградах росли уже крепкие тополя и клены, сирень оплетала кресты и закрывала памятники, дожди и солнце стирали с камней имена, разрушая человеческую иллюзию о вечной памяти. На кладбище был народ: парочки прятались в кустах, кое-где Скарга различил одиночек, в костеле играл орган. Главные ворота Золотой Горки, построенные в готическом стиле, выходили на Захарьевскую. Антон уже мог подходить к ним или уже стоял в костеле, слушая вечерние размышления ксендза. Скарга вышел на плиточную дорожку, которая, как межевая полоса, отделяла святую костельную землю от беспорядка разномастных могил. Между дорожкой и костельной стеной тянулись в два ряда дорогие памятники самых именитых прихожан святорохской парафии. Он обогнул костел с тыла и медленно, лениво пошел вдоль знакомых памятников и крестов. Скамейка, которая днем служила местом сходки прикладбищенских старух, была свободна. Скарга присел. За спиной, в костеле**, басили жалобную молитву трубы органа. И тихой волной на Скаргу накатывала тоска. Он решил, что тоскует о Вите. Все здесь напоминало о ней. На этой скамейке они сидели, по этой дорожке гуляли, в костеле ставили свечки на счастье, в зарослях акации он в первый раз Витю поцеловал. Было начало лета, трава пахла свежестью жизни, серпик луны весело высвечивал белые стены костела, кресты и ограда казались балетной декорацией, вечными были соцветия звезд, красноватых, желтых и голубых, и они шептали друг другу вечные слова о своей вечной любви. Было таинство любви - тоскливо с ним расставаться. Слышатся чьи-то женские шаги - но это не Витя. И музыка пронизана печалью, и кресты, гранитные памятники, кованые и деревянные оградки означают оконченный век и оборванную радость. Можно любить то, что ушло, но нельзя в него верить. Вера - мост в будущее над омутами страданий. Лежишь в камере харьковской тюрьмы, кто-то сладко храпит, кто-то страшно стонет, а тебе вдруг пригрезятся ночной силуэт золотогорского костела, блики лунного света на его витражах, тихий плеск Свислочи в излучине у Архиерейской слободки, и вот ты уже там, на крыльце, и дверь открывается, и слышен спасительный шепот: "Входи! Я ждала, жду, буду ждать!" Голос Вити служил ему утешением, но этот голос он вообразил. "Жду!" - она не шептала. Может быть, "Жду!" шептала Ольга, когда ее, отравившуюся, спасали в Троицком госпитале, и она, шатаясь на паутинке, которая соединяет жизнь и смерть, вспоминала о нем и желала встречи, хотя бы последней. Скарга решил, что навестит Ольгу в Воложине. Только он может стать ее спасителем, вестником свершившегося суда, другом и братом, который даст ей покой и вернет отнятый голос...
______________
* Остатки Золотогорского кладбища снесены в 60-е годы. Сейчас на этом месте стоит Дворец искусств.
** Бывший костел Святого Роха оборудован под Зал камерной музыки филармонии.
Скарга закурил и огоньком спички осветил часы. Антон опаздывал на шесть минут. Это Скарге не понравилось. "Арестован!" - подумал он. Потом подумал: "Путает филеров!" Он решил ждать еще пять минут, но чувство тревоги его не покинуло. Непредвиденная ситуация оставляла его без помощи, пусть ненадолго, на одну ночь, но эту ночь надо было где-то переждать, чтобы утром вновь отыскивать выход на своих. Но утром полицейская служба раскинет сеть, и все маневры по городу стократно усложнятся. Обзор этих малоприятных следствий вернул Скарге дневную настороженность. Он огляделся. На закруглениях дорожки, у костельного входа и апсиды стояли троицами некие мужчины. Перед ним в могильных зарослях как-то нехорошо, широким фронтом, шуршали невидимые люди. Все это могло быть стечением случайностей, однако и вполне походило на окружение. Скарга загасил папиросу, перекинул через скамейку ноги и рывком укрылся за гранитным памятником, тело его слилось с холодным, шершавым, надежным камнем. Напряженный, готовый к новому рывку, он ждал какого-нибудь обозначения опасности, которую ощущал вокруг себя, или явного доказательства спокойствия и мира.
В костеле умолк орган. Потом на главной дорожке прозвучали затихающие шаги небольшой группки людей. Потом погас свет в стрельчатых окнах. И когда он погас, Скарга услышал громкую, решительную команду: "Булевич! Бросай оружие! Выходи!" Он лег на землю и переполз к соседнему памятнику. Командный голос объявил для засады: "Брать живьем! Стрелять в ноги!" Кто-то, пригибаясь, побежал по дорожке. Скарга выстрелил, человек шарахнулся в кусты. Прямо напротив него зловеще зашуршала трава, он нажал на курок, кто-то закричал от нестерпимой боли. Филеры открыли ответную стрельбу, не желая рисковать. Он прополз еще метра два и оказался за чугунным высоким памятником. Он с детства знал этот памятник, сделанный в виде часовенки, где богоматерь скорбела перед распятием. Тут он поднялся, прирос к чугунным плитам и стал ждать своего спасительного момента. Того счастливого мгновенья, когда он метнется в хаос оград, камней, крестов, и удача поможет ему, как помогла в тюрьме, и он прорвется, затеряется в зарослях сирени и уйдет дворами золотогорской слободы. Ночь и ноги спасут его. И пули, которых боятся филеры.
"Скарга! Ты окружен! Сдавайся! - кричал ему все тот же командный голос. Жандарм, показалось Скарге, прятался за гранитной плитой и для команд привставал. Скарга словно увидел, как он держится руками за черный гранит и как осторожно высовывается над камнем его голова. "Сдавайся!" вновь крикнули ему, и тогда Скарга прицельно, будто в мишень, послал в точку, откуда исходил голос, одну за другой, две пули. И понял, почувствовал, что попал, командовать некому, жандармский чин оползает по могильному камню.
Ему ответили залпом, пули с хрустом выщербили костельную стену. Скарга решил - пора. Он достал из-за пояса наган, выбросил уже бесполезный, с опустевшей обоймой пистолет и изготовился к броску.
Он знал, что прорвется. Это было обязательным условием спасения товарищей, необходимостью для справедливого революционного возмездия. Если он не прорвется, никто не узнает, не посмеет предположить, не догадается, что его предал Антон. Потому что только Антон знал время и место свидания. Он сам его назначил. В ту минуту, когда назначал, улыбался, обнимал. Вот эта кладбищенская засада и перестрелка были им предрешены. Он знал, что Скарга не сдастся. Он сам сдал его жандармам еще днем. Поэтому его не брали. Они были уверены - возьмут в девять на Золотой Горке. Наверное, и Адама предал он. И донес по телефону. И деньги заберет Антон, а Старика вновь поведут в Пищаловский замок, как и сорок лет назад. И Острович ногами выместит на нем свою злобу. Или же Антон сам убьет Старика, как утром убил Пана, потому что Старик знает настоящую фамилию человека, которому надо отдать пакет. И партийные деньги останутся у него, он будет обеспеченным и спокойным. Грех всех этих бедствий сжигал Скарге душу. Нет, подумал он, это Белый. Вот кто. Мстил за Олю. Нет, не он. Не знал. "Боже! Дай мне хоть час жизни! - помолился он. - Я все узнаю, все изменю!" И с этой молитвой Скарга рванулся через пустоту дорожки в мрак кустов, но невидимый раскаленный лом ударил его в спину...
Он лежал на спине. Черный крест увиделся ему над головой, высоко в небе мерцала тусклая звезда, и боль разрывала грудь, принося успокоение. "Скарга!" - услышал он вкрадчивый голос и признал голос Клима. Но видеть Клима ему не хотелось, и он оказался на вокзальной площади: они втроем он, Адам и Пан - шли в красных рубахах, молодые, сильные, гордые тем, что одеты в красное, потому что красный цвет - символ партии социалистов-революционеров, их знамя окрашено народной кровью. Эта кровь растекалась по площади, и он искал кого-то, кто просил о спасении. "Ольга!" - позвал он, и она появилась в светлом платье и светлом жакете. Она шла к нему, глаза лучились любовью, но земля не могла стонать под ее легкими шагами... Какая-то тень заслонила Ольгу и медленно к нему приближалась. Скарга слышал зловещие шорохи ее движения. Он понял, что крадется тот, кто назвал его имя. Он хотел выстрелить в него, но рука не поднимала наган. Он превозмог слабость руки и повел стволом на высокую тень, закрывшую звезду и Ольгу, и тогда эта тень выстрелила в него...
