- Зачем сама за водой пришла? Сказала бы мне, я бы тебе целую бочку притащил и денег не брал бы ни одной копейки...
- Надоел ты, Кунта, со своими копейками! - сердито проговорила Устя. - У тебя на уме только деньги да лошади...
- А без лошади как можно казаху? А вон Тулеген-бабай какую Микешке кобылку давал? Ого! Вон он идет, Микешка-то, и барана тащит! У меня тоже много будет баранов...
- Тебе не о барашках нужно думать, а чаще приходить ко мне учиться! Человеком станешь.
- Когда буду богатый, на муллу выучусь...
С Усти сразу слетел весь ее назидательный тон. Не сдержав смеха, она шагнула вперед и споткнулась о ведра. Они с грохотом покатились с пригорка.
- Ай-ай! - Кунта отбросил черпак и помчался за ведрами.
- Значит, муллой будешь? - принимая от него ведра, переспросила она.
- Очень хорошо быть муллой, - вздохнул Кунта. Подмигнув Усте, продолжал: - Борода большая, чалма белая и три жаны.
- Зачем же столько жен?
- Сколько у меня будет кунаков! Чай кипятить надо? Бешбармак варить, доить кобыл, кумыс заквашивать? Школу тоже открою...
- Какую школу?
- Мальчишек стану учить по Корану. Сяду в юрте, как царь-патча, рядом камчу положу.
- Бить станешь?
- А как же! Я у муллы две зимы учился. Все муллы так делают. Озорники ведь мальчишки, мало-мало кровь пускать надо, а то совсем слушаться не будут.
Ведя на веревке барашка, подошел Микешка и поздоровался. Посмеиваясь, Устя рассказала ему о мечте Кунты.
- Другой раз зайдет вечером и такое сморозит! - проговорил Микешка. Посматривая на раскрасневшуюся Устю, спросил: - А вы, Устинья Игнатьевна, совсем перестали к нам заходить.
- Да как-то времени нет, - смутившись, быстро ответила Устя.
- Я, Микешка, помогать приду, - наполняя Устины ведра, сказал Кунта. - Вместе зарежем твоего баранчика. Кишки и требуху отдашь мне?
- Отдам, - добродушно ответил Микешка.
Попрощавшись с Устей, он потянул барана к дому, где жил Доменов. Кунта, тронув своего верблюжонка, помахивая кнутом, затарахтел бочкой.
Устя, нацепив на коромысло ведра с водой, стала медленно подниматься на пригорок. Над саманными свежепобеленными избенками радужно курился дымок. Группа рабочих башкир, не признававших праздника, растаскивали черные бревна сгоревшей промывательной фабрики. Слышался скрежет падающих бревен; вихрившаяся над пожарищем сажа разносилась по поселку и оседала на крышах. Темнорукие, в лисьих и волчьих ушанках временные рабочие, раскатывая бревна, орудовали слегами. Обойдя это памятное пожарище, Устя свернула в свой переулок и вошла в сени. Поставив ведра, она разделась. В продолговатой землянке они занимали с Василисой одну комнату с маленькой кухней. Дверью в комнату служила синяя домотканая дерюга, служившая Василисе во время ее мытарств одеялом и периной. Откинув дерюгу, Устя посмотрела на Василису. Гладко причесанная на пробор, она стояла с оголенными руками у корыта и стирала. Мягкие светлые волосы Василисы, заплетенные в две тяжелые косы, жгутами лежали на белых, забрызганных мылом плечах. Покачиваясь сильным телом, она терла куском мыла брезентовую робу. Почувствовав, что на нее смотрят, она обернулась. Устя стояла в дверях, как в рамке, пристально разглядывала раскрасневшуюся от стирки подругу.
- Может, что у вас грязное есть, бросайте, заодно уж, - проговорила Василиса. У нее было чистое, продолговатое лицо, небольшой, чуть хрящеватый нос. Напряженный и нервный изгиб бровей и полноватых губ говорили о силе и твердости характера.
- Спасибо, у меня все чистое, - сказала Устя. Держась за косяк, продолжала: - Гляжу на тебя и думаю, какая ты, Василиса...
- Думаете, наверное, вон какая дуреха, взяла да и выбрала деда внучатого... - улыбаясь, проговорила Василиса.
- Не о том я, - задумчиво ответила Устя.
- У кого что болит...
- Значит, крепко зацепил он твое сердечко? - Устя подошла к рукомойнику и вымыла руки.
- Да крепче некуда.
- Так что же, хочешь к нему в батрачки наниматься?
- Может, и так.
- А дальше что?
- Там видно будет...
- Даже мне не хочешь признаться, - с упреком сказала Устя. - Ну что же, я пошла.
- А вы далеко собираетесь? - спросила Василиса.
- К Даше хочу сходить. Микешу встретила, его скоро на службу возьмут. Даша плачет.
- Будет жить, как все солдатки.
- Но она в положении.
- Значит, еще лучше, не одна будет - с дитем.
- Ну что ты, Васена, за человек! - Устя поцеловала подружку в щеку и убежала.
Домой вернулась Устя в сумерках. В кухне было жарко натоплено. В печке стояла каша в глиняном горшочке и горячий чайник. Обо всем позаботилась Василиса, но сама куда-то ушла. Есть Усте не хотелось. Выпив чашку теплого чая, она взяла книгу и прилегла на кровать. За окном чей-то мужской, тоскливый голос пел под хрипатую гармонь незнакомую грустную песню. Тусклый свет керосиновой лампы резал глаза. Странно и тоскливо было думать, что сегодня первый раз она весь вечер будет одна. Заунывные звуки гармошки печально трогали сердце. Несколько раз Устя вскакивала с кровати и подходила к висевшей на стене шубейке, но тут же опускала руки, садилась на кровать и, скомкав подушку, плакала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Василий Михайлович сидел у себя дома и что-то увлеченно писал.
Вошла пожилая кухарка, обслуживающая Кондрашова, двигая густыми, русыми бровями, спросила:
- А как насчет самоварчика, Василий Михалыч, ставить сегодня аль нет?
- Непременно, Прасковья Антоновна, - не отрываясь от бумаги, сказал Кондрашов. - Непременно! Наверное, скоро Устинья Игнатьевна придет.
- Запаздывает сегодня ваша гостья, - заметила Прасковья.
Кондрашов взглянул на часы и ахнул. Время показывало десятый час.
- Как же это так? - Василий Михайлович вопрошающе посмотрел сначала на кухарку, а потом снова на часы. - Неужели столько времени? - Он приложил часы к уху. Часы стучали, равномерно отсчитывая секунды.
- Время пропасть сколько! - откликнулась Прасковья. - Семь-то у хозяина било, когда я от всенощной шла, а теперь поди скоро и полночь.
- Ну, предположим, до полночи еще далеко, - возразил Кондрашов и тут же испуганно спросил: - А вдруг захворала?
- Все может быть, - кивнула Прасковья. - Так греть самовар-то?
- Обязательно греть! Должна быть, - убежденно проговорил Василий Михайлович и поднялся со стула. Он был в белоснежной, заботливо отутюженной рубашке, в отлично сшитом жилете, хорошо подстрижен и тщательно выбрит. Быстро собрав в кучу разбросанные бумаги, он прошелся до порога и тут же вернулся к столу, смутно прислушиваясь к тихому голосу Прасковьи.
- Один разок не явилась, а вы уже и забегали, будто какой молоденький... Ох грехи наши тяжкие! - Прасковья перекрестилась.
- Вы о чем? - остановившись перед нею, спросил Василий Михайлович.
- А о том, что жениться вам пора и - концы в воду...
- Какие такие концы?
- Не маленький, сам понять должон, как порочишь девку-то, - с грубоватой простотой ответила Прасковья.
Осененный жгучей, нехорошей догадкой, Кондрашов раскрыл было рот, но подходящих слов не нашел. Взглянув на упрямо стоявшую перед ним Прасковью, нахмурился, проговорил суховато:
- Ладно, Прасковья Антоновна, ставьте ваш самовар все-таки...
"Вот ведь, брат, какая история, а?" - Василий Михайлович растерянно остановился посреди комнаты. Абажур настольной лампы бросал вокруг тревожный свет. Высокая стопка бумаги с ровными, мелко написанными строчками лежала на краю стола. В этих еще теплых строчках жили, трепетно бились самые жаркие, сокровенные мысли. О них даже Устя не все знала... Своим приходом она всякий раз отвлекала его от вечерних занятий. Тогда они начинали беседовать и чаевничать до петухов. Это уже стало привычкой. Прошло еще полчаса, а Усти все не было. Только сейчас Василий отчетливо понял, что слова Прасковьи имеют прямое отношение к тому, что сегодня не пришла Устя. Ему было очень неловко, что он не подумал об этом раньше. Наскоро одевшись, он вышел на улицу. В доме, где жил Авдей, ярко светились окна. Доносился раскатистый, многоголосый хохот. Очевидно, пир был в самом разгаре. У крыльца стояли коляски, пофыркивали застоявшиеся кони, на козлах маячили остроконечными башлыками стывшие на холоде кучера, стеля по пыльной земле мохнатые от луны тени. Миновав доменовский особняк, Василий пробежал по узкому переулку и без стука влетел в белую, словно приплющенную к земле мазанку. Устя, услышав скрип открывающейся двери, вскочила с кровати и приоткрыла край полога.
- Вы? - испуганно спросила она.
- Как видите, - тяжело переводя дух, проговорил Василий Михайлович. Извините, что я так вдруг, - удивляясь своей мальчишеской дерзости, бормотал он.
- Ну что там, - чуть слышно прошептала Устя.
- А я просто не знал, что и подумать, взял да и прибежал.
- Заходите. Я одна дома, - растерянно предложила она, стараясь отвести заплаканные глаза.
- Может быть, сразу пойдемте пить чай? Самовар скучает без вас, клокочет, прямо чуть не плачет, - попробовал шутить Кондрашов. Однако шутка получилась невеселая.
