том, что она была готова продвигать необходимое в ее глазах «цивилизирование», которое она считала обязательным для слияния всех окраин империи с метрополией, даже путем правовой дискриминации.
Однако на практике императрица применяла дифференцированный подход. Когда якутские улусы, вопреки отстранению от выборов делегатов, все же отправили Софрона Сыранова как своего представителя в Санкт-Петербург, Государственный совет, ссылаясь на кочевой статус якутов, отклонил кандидата. Однако Сыранову удалось добиться аудиенции у императрицы. Вероятно, в ходе аудиенции он произвел на нее глубокое впечатление: она лично ходатайствовала в Государственном совете за якутов, ссылаясь на то, что они вели не полностью кочевой образ жизни, а часть года проживали оседло, и предоставила Сыранову возможность участвовать в Уложенной комиссии [1500].
Вопрос, была ли эта необычная встреча с полукочевым якутом причиной того, что Екатерина II изменила свою практику придворных приемов, выходит за рамки настоящего исследования. Во всяком случае, в последующие десятилетия своего правления она навсегда изменила концепцию аудиенций при императорском дворе. Она преобразовала их в представления, гораздо менее помпезные и потому обладающие более низким официальным статусом, чем прежние аудиенции. Эти представления способствовали тому, что общение между императрицей и представителями всех (а значит, и всех неоседлых) этнических групп стало само собой разумеющимся [1501].
Особую значимость новая практика приобрела в отношении казахов Младшего жуза. Когда в середине 1780‐х годов российско-казахские отношения переживали тяжелый кризис, а часть казахов грозила перейти на сторону Бухарского или Кокандского ханств или империи Цин, императрица увидела в приеме старшин при дворе потенциал для оказания влияния. Таким образом, впервые не только представители казахской правящей династии (Чингисиды) получили приглашение посетить столицу. Императрица приняла их без всякой причины (как, например, коронационные торжества) [1502]. За ними последовали другие делегации Младшего жуза, например в апреле 1787 года, когда казахи обратились к императрице с настоятельной просьбой разрешить им пасти скот в зимний период на «внутренних» территориях (то есть в пределах области, отгороженной линиями российских крепостей на реке Урал) [1503], а также два года спустя, когда они благодарили за «царскую милость» — учреждение в степи исполнительных органов (расправ) [1504].
В 1793 году делегатам Старшего жуза казахов также было позволено посетить императрицу в Санкт-Петербурге. Хотя они еще не подчинялись российскому правлению, но, опираясь на царский концепт собственности на землю, при дворе их представляли так, будто фактически они уже были подданными: речь шла о «кочующих в той стране под державою ее величества» [1505]. Добиваться лояльности, с царской точки зрения, было никогда не рано и никогда не поздно.
Но не только для царской администрации прямая форма коммуникации открывала новые возможности укрепить связь представителей самых отдаленных регионов державы с имперским центром. Жившие на перифериях этнические группы также придавали большое значение тому, что могут получить непосредственный доступ к императрице. В 1792 году казахские старшины даже угрожали оренбургской администрации применением насилия в случае, если им не разрешат отправить делегацию [1506].
Рис. 38. Церемония коронации Екатерины II в Успенском соборе Московского Кремля. Гравюра по рисунку Луи де Велли. 1730–1804
Прием представителей любых этнических групп в самом центре империи был лишь одним из изменений, инициированных Екатериной II с помощью имперской символической политики. Другую возможность демонстрации имперского блеска как внутри державы, так и за ее пределами предоставляли придворные церемонии в честь принятия новых этнических групп в царское подданство. В 1730‐х годах принятие казахов различных жузов в подданство происходило еще на периферии. Посланцы императрицы ездили в степь и там вручали жалованные грамоты. Екатерина II ввела новую церемонию, согласно которой дипломатические миссии желающих вступить в подданство этнических групп должны были прибыть к императорскому двору в Санкт-Петербург. Царский блеск, иерархия самодержавной власти и императорская милость здесь могли быть представлены совсем иначе, чем на периферии, и торжественно продемонстрированы перед новыми подданными, придворным обществом и, если возможно, перед международной аудиторией.
Так, в 1771 году в заполненных почетными гостями тронных залах Зимнего дворца Екатерина II приняла делегацию кочевых ногайских татар, желавших вступить в подданство. Рядом с троном под балдахином, на котором восседала императрица, был установлен стол с регалиями власти — короной и скипетром. Ногайские татары передали ходатайство о присоединении вице-канцлеру, который, в свою очередь, передал его императрице. Она приняла к сведению речь главы дипломатической миссии и перевод речи и поручила своему статскому советнику Голицыну объявить царскую милость об удовлетворении прошения о приеме в подданство. После поклонов новых подданных новая жалованная грамота заняла место на втором столе, расположенном ниже стола с регалиями. Пирамида власти российского самодержавия была продемонстрирована весьма эффектно. Кроме того, новая информационная политика при дворе обеспечила осведомленность всей страны и даже международной общественности о состоявшемся расширении власти императрицы: все речи, грамоты и подписи были впоследствии опубликованы в приложениях к «Санкт-Петербургским ведомостям» [1507].
Заботясь о том, чтобы репрезентация империи носила торжественный публичный характер и производила впечатление на «дикие народы», Екатерина II заложила основу для все более укреплявшейся в последующие десятилетия идеи миссии, которая состояла в стремлении использовать церемонии в имперском центре для дисциплинирования и «цивилизирования» подданных. Подобные приемы при дворе и приглашения на церемонию восшествия на престол как методы воздействия со временем все больше совершенствовались. Особое внимание уделялось отбору тех, кому разрешалось приехать, приоритет отдавался народам, чья лояльность все еще была под вопросом [1508]. Однако отбор происходил после тщательной проверки кандидатов и их заслуг и с годами становился все более строгим [1509]. Недостойные, «как многие из азиатских с весьма ограниченными понятиями», ни в коем случае не могли удостоиться чести находиться в столице [1510].
В 1840‐х годах цивилизаторские намерения центра настолько вышли на первый план, что посещения столицы казахскими делегациями стали больше походить на образовательные поездки. Помимо придворных церемоний, посещение театров и музеев, участие в процессиях, поездки по железной дороге должны были ознакомить «дикарей» с русской цивилизацией. Кроме того, необходимо было произвести на степных гостей такое впечатление, чтобы они захотели изменить свой образ жизни [1511].
Веру в силу воздействия церемоний разделял и востоковед Василий Васильевич Григорьев. То, что он писал в письме оренбургскому и самарскому генерал-губернатору Василию Алексеевичу Перовскому в преддверии коронационных торжеств Александра II в 1856 году, ровно столетием ранее уже сформулировал Алексей Тевкелев в отношении башкир — другими словами, но с тем же содержанием: отправка казахских делегатов будет «мерой в десять раз <…> действительнее для внушения ордынцам расположения и уважения к России, чем десять
