военных экспедиций и всевозможных циркуляров комиссии» [1512].
Культура даров как имперский инструмент господства
Вопреки надеждам на лоялизирующее и «цивилизирующее» воздействие приемов и приглашений, подобного рода демонстрации оказания милости и проявления имперской власти в среднесрочной и долгосрочной перспективе оказали бы лишь незначительное влияние внутри державы, если бы в распоряжении российских царей и их правительств не было дополнительного постоянно действующего инструментария имперской лоялизации — культуры даров [1513]. Ни принесение присяги на верность, ни удержание заложников, ни предоставление аудиенций или прием делегаций в долгосрочной перспективе не могли укрепить лояльность нехристианских подданных в державе так эффективно, как выплаты и подарки из центра власти.
Если исследовать российскую культуру даров в имперском контексте XVIII века, то в первую очередь в глаза бросается преемственность с XVI и XVII веками. После распада монгольской Золотой Орды выплаты и подарки превратились в сложную систему, в которой трудно или даже невозможно было провести различие между данью, налогами и подарками. Однако это касалось не только Восточной Европы или территории, на которой существовали постмонгольские государственные образования. Скорее об обмене дарами в Азии, равно как и в домодерной Европе и Америке, можно утверждать, что их значение никогда не было точно обозначено и что именно многозначность даров и «личный и зависящий от контекста характер передаваемого через них послания» оставляли большой простор для символических инсценировок [1514]. Дары могли приноситься за ожидаемые или оказанные услуги, как форма дани или как важная часть дипломатических церемониалов [1515]. Все эти поводы для обмена дарами объединяло то, что хотя, с одной стороны, фикция добровольности при вручении дара сохранялась, но, с другой стороны, на дар необходимо было ответить в какой-нибудь форме в определенный момент [1516].
Таким образом культура даров теоретически отличалась от акта обмена. Как убедительно показал Пьер Бурдье, решающими критериями культуры даров являются временная задержка в актах дарения и «табу на четкую формулировку» целей обмена. Временной интервал между даром и ответным даром и сокрытие цели способствуют тому, что культура даров не поддается рациональности цели do ut des [1517]. Однако из негласного обязательства взаимности следует то ожидание ответного дара и, таким образом, та непрерывная цепь постоянного обмена, которая способствует фундаментальным и долговечным социальным отношениям и на которой в целом основывается социальная сплоченность сообществ [1518].
В случае с российской державой, доктрина господства которой базировалась не на договоре о господстве, а на концепции милости, существовала особая необходимость в культуре даров. Милость должна была материализоваться в даре, чтобы оказать свое действие как при ее оказании, так и при ее отмене. Милости придавалось ключевое значение, особенно когда держава инкорпорировала новые этнические группы не с помощью военного завоевания, а посредством более или менее осторожного давления. В этом случае дары служили для привлечения лидеров нерусских групп на российскую сторону, ослабления настроенных против российского государства групп, предотвращения грабежей и набегов, а также для постоянного укрепления лояльности нерусских подданных по отношению к правящему центру в целом.
При этом российская элита не могла свободно, по собственному вкусу формировать культуру даров, соответствующую ее интересам при установлении власти и иерархии. Скорее необходимо было учитывать традиции, которые возникли и развивались после распада Золотой Орды, порождали ожидания, в особенности среди степных народов. Важнейшая традиция состояла в том, что Московское государство на протяжении многих веков само было обязано платить дань монгольской орде и, помимо дани (выхода) и налогов (ясака), постоянно отправляло еще и «подарки» (так называемые поминки). После распада Орды в конце XV — начале XVI века на несколько ханств прежде всего ногайцы и Крымское ханство настаивали, что им как наследникам монгольского правителя и впредь полагалась дань от Московского государства.
Хотя историки раннего Нового времени до сих пор спорят о том, носили ли «подарки» (поминки), которые Москва отправляла Крымскому ханству в течение еще нескольких веков, характер дани по крайней мере в XVI веке, все сходятся во мнении, что московские дипломаты в XVI и XVII веках приложили все усилия, чтобы переопределить характер этих даров [1519]. Российская стратегия, которая отразилась также в изменении терминологии, предусматривала превращение прежней дани в жалованье и обозначила прежние налоги и сборы исключительно как подарки — термином поминки [1520].
«Подарки» московские царские правительства распределяли в разном объеме в зависимости от чести получателя и его позиции по отношению к Москве. Российская интерпретация заключалась в том, чтобы поощрять «подарками» лояльность и особые заслуги перед царем. Однако с точки зрения соседей-кочевников передача «подарков» была лишь продолжением традиции прежних выплат дани [1521].
В случае с выплатой жалованья российские представители стремились также закрепить понимание того, что царь таким образом дарует данные Богом милосердие и благодать и с установленной периодичностью вознаграждает «друзей» и подданных Москвы за их лояльность и особые заслуги перед царем. Но и здесь у степных народов преобладало понимание, что Москва по-прежнему должна была осуществлять эти выплаты им ежегодно без каких-либо условий.
Таким образом, становится очевидным, как сильно культура даров отражала политику, как смысл даров мог определяться или переопределяться в соответствии с различными интересами власти и насколько амбивалентность интерпретаций затрудняет выработку единственно верного взгляда [1522]. Однако для понимания практик лоялизации российской имперской элиты, которые находятся в центре внимания данной работы, важно включение культуры даров в уже описанную концепцию милости: в той мере, в которой российские выплаты и подарки становились все более связанными с милостью царя, их можно было регулировать, распределяя только между теми, кто проявлял себя достойным этой милости. В источниках XVIII века даже милость правителя терминологически настолько тесно связана с жалованьем, что одно без другого уже казалось почти немыслимым [1523]. Вознаграждение полагалось тем, кто доказал свою лояльность или от кого ожидали особой лояльности в будущем. Что именно следовало понимать под лояльностью, каждый раз определялось по-новому.
При этом границы между «движением» даров внутри империи (тем, кто хотя бы номинально уже являлся подданным) и обменом с иностранцами или с «еще не подданными» были подвижны. Часто, однако, речь шла именно о том, чтобы тех, кто еще не принял присягу на верность, побудить к вступлению в российское подданство посредством культуры даров. Эта стратегия сыграла особенно значимую роль при завоевании новых подданных в Сибири, на Дальнем Востоке и в Северо-Тихоокеанском регионе. Так, в 1732 году Анна Иоанновна лично дала мореплавателю и первооткрывателю Витусу Берингу указание не забыть о подарках для поддержки его второй экспедиции на
