Рядом с такой диктатурой не оставалось, в сущности, и места для других должностей. Цезарь никогда не брал на себя цензуры 87 как таковой, но в широких размерах пользовался правами цензоров, именно важнейшим из них, — правом назначения сенаторов. Консульство он часто отправлял параллельно с диктатурой, однажды даже занимал пост консула без коллеги, но вовсе не желал надолго закрепить его за собой и никогда не давал ходу предложениям принять его на пять или даже на десять лет подряд. Главный надзор за культом Цезарю не приходилось вновь принимать на себя, так как он уже был верховным понтификом. Понятно, что ему выпало на долю и звание члена коллегии авгуров, да и вообще множество старинных и новых почестей, как, например, титул отца отечества, наименование месяца, в котором он родился, его именем, сохранившееся до сих пор (июль), и другие выражения зарождавшегося придворного тона, превратившегося под конец в пошлое обоготворение. Заслуживают внимания лишь два нововведения, а именно, что Цезарь, во-первых, в отношении особой личной неприкосновенности был приравнен к народным трибунам, и, во-вторых, что наименование его императором было навсегда закреплено за его личностью и стало его титулом наравне с прочими обозначениями его должностей 88 .
Для вдумчивого наблюдателя не нужны доказательства того, что Цезарь имел в виду ввести в государстве верховную власть и не на несколько лишь лет или на неопределенный срок в качестве персональной должности подобно регентству Суллы, а как основной и постоянный орган; не нужно также доказывать, что для этого нового учреждения он приискал и соответствующее простое наименование, потому что почти столь же ошибочно было бы создавать слова, лишенные содержания, как и оставлять полноту власти без всякого наименования. Конечно, в такую переходную эпоху преходящие и постоянные учреждения не вполне ясно отличаются одни от других, и благоговение клевретов перед своим повелителем, предупреждавшее каждое его мановение, осыпало его целым дождем самому ему противных декретов и постановлений, выражающих ему доверие и воздающих ему почести, и поэтому нелегко выяснить, какую окончательную формулу Цезарь имел в виду. Новая монархия менее всего могла быть увязана с консульством уже в силу коллегиальности, трудно отделимой от этой должности; и Цезарь очевидно заботился о том, чтобы превратить эту, дотоле высшую должность в пустой титул, и впоследствии, когда он принял ее на себя, он не удержал ее в течение года, но до истечения срока передал ее второстепенным личностям. Диктатура на деле выступала все чаще и определеннее на первый план, но, вероятно, лишь потому, что Цезарь хотел использовать ее в том смысле, который она имела издавна в конституционном механизме, т. е. как чрезвычайная власть для преодоления чрезвычайных же кризисов. Она мало годилась быть выражением новой монархии, так как за ней уже закрепилась репутация исключительного и непопулярного учреждения, и от представителя демократии вряд ли можно было ожидать, чтобы он избрал для прочного учреждения ту самую форму, которую гениальнейший боец противной партии создал для своих целей.
Несравненно более подходит для обозначения монархии новое звание императора уже потому, что в этом значении оно является новым 89 и не видно было никакого внешнего повода для введения его. Новое вино не должно быть влито в старые меха; для нового дела придумано было и новое наименование, и в нем совмещено самым выразительным образом то, что с меньшей определенностью было формулировано демократической партией еще в законе Габиния как сущность власти ее верховного вождя: сосредоточение и пожизненное сохранение правительственной власти (imperium) в руках народного вождя, независимого от сената. Точно так же и на Цезаревых монетах, особенно последнего времени, мы встречаем наряду со званием диктатора преимущественно императорский титул, а в законе Цезаря о политических преступлениях монарх обозначен прямо под этим наименованием.
Последующее же время, хотя и не сразу, закрепило за монархией императорский титул. Для того чтобы придать этому новому сану как демократическую, так и религиозную санкцию, Цезарь имел, вероятно, в виду соединить с ним раз навсегда, с одной стороны, власть трибуна, а с другой — должность верховного понтифика. Не подлежит сомнению, что новая организация не ограничивалась только жизнью ее учредителя; но ему не удалось, однако, разрешить особенно трудный вопрос о престолонаследии, и остается неразъясненным, имел ли он в виду установление какой-нибудь формы для избрания преемника, как это было в первоначальный царский период, или же намеревался установить пожизненность и наследственность высшей власти, как впоследствии утверждал его приемный сын 90 . Не лишено вероятия, что он имел в виду в известной степени соединить обе системы и регулировать наследование, как это сделали Кромвель и Наполеон, признав, что преемником властителя является его сын; если же у него сына нет или он не признает его достойным престола, наследника назначает по свободному выбору и путем усыновления сам властитель.
С точки зрения государственного права новая власть императора походила на то положение, какое занимали консулы или проконсулы за чертой города, так что в ней совмещались прежде всего военное командование, а затем высшая судебная, а стало быть, и административная власть 91 .
Но власть императора в качественном отношении и потому уже превосходила власть консулов и проконсулов, что не была ограничена ни временем, ни местом, была пожизненной и притом распространялась на самую столицу 92 , что император не был стеснен, подобно консулу, сотрудничеством имевшего одинаковую с ним власть коллеги и что перед императором не имели силы все введенные на протяжении многих лет ограничения первоначальной высшей правительственной власти, как, например, обязательство допускать провокацию и считаться с представлением сената.
Одним словом, — эта новая власть императора была не чем иным, как восстановленной царской властью древнейшей эпохи, так как именно эти ограничения в отношении времени и места пользования властью, коллегиальность и в известных случаях сотрудничество сената или общины и отличали консула от царя. В новой монархии вряд ли есть хоть одна черта, которой мы не нашли бы в древней: соединение высшей военной, судебной и административной власти в руках государя; признание его религиозным главой народа; право издавать приказы, имеющие обязательную силу; низведение сената до значения государственного совета; возрождение патрициата и городской префектуры. Но еще поразительнее этих аналогий внутреннее родство монархии Сервия Туллия с монархией Цезаря; если древние цари римские при всем их полновластии были все-таки повелителями свободной общины и к тому же являлись заступниками простого народа от обид со стороны патрициата, то и Цезарь ставил себе задачей не упразднить свободу, но осуществить ее, и прежде всего сломить невыносимый гнет аристократии. Нас не должно также удивлять, что Цезарь, всего менее бывший политическим археологом, обратил свои взоры за полтысячелетие назад, для того чтобы найти образец для своего нового государства. Так как высшая власть в римском государстве во все времена оставалась, в сущности, царской властью и ограничена была лишь некоторыми специальными законами, то и самая идея царской власти вовсе не утратилась совершенно. Во время республики к ней возвращались на практике в самые различные эпохи и с различных сторон — и в учреждении власти децемвиров, и в диктатуре Суллы и самого Цезаря. С известной логической необходимостью везде, где сказывалась потребность в исключительных полномочиях, выдвигался в противоположность обыкновенной власти неограниченный империум, который именно и был не чем иным, как царской властью. Наконец, и внешние соображения рекомендовали вернуться к древнему царскому образу правления. Человечество с несказанным трудом принимает нововведения и поэтому относится к сложившимся уже формам, как к священному наследию. Поэтому и Цезарь так же сознательно пошел по стопам Сервия Туллия, как впоследствии это сделал Карл Великий по отношению к нему самому и как Наполеон, по крайней мере, старался опереться на пример Карла Великого. Он не делал этого окольными путями или тайно, а, напротив, подобно своим преемникам, по возможности открыто, так как целью этого подражания было найти ясную национальную и популярную формулу для нового государственного строя. С древних времен на Капитолии стояли статуи тех семи царей, о которых упоминает традиционная история Рима; Цезарь приказал соорудить рядом с ними восьмую статую, свою собственную. Он появлялся публично в облачении древних царей Альбы. В его новом законе о политических преступлениях главное отступление от закона Суллы заключалось в том, что рядом с народом и на одной линии с ним поставлен был и император как живое и олицетворенное воплощение народа. В формуле, принятой для политической присяги, к Юпитеру и к пенатам римского народа присоединен был и гений императора. По представлению, господствовавшему во всем древнем мире, внешним признаком монархии служило изображение монарха на монетах; с 710 г. [44 г.] на монетах римского государства появилась голова Цезаря. Таким образом, нельзя было по крайней мере жаловаться на то, что Цезарь оставлял публику в неизвестности относительно значения своей роли. Он как можно формальнее и определеннее выступал не только как монарх, но именно как римский царь. Возможно даже, хотя это и не вполне правдоподобно и, во всяком случае, имеет только второстепенное значение, что он предполагал называть свою присвоенную по должности власть не новым именем императора, а просто древним царским именем 93 . Еще при жизни его многие из его врагов и даже друзей были того мнения, что он имеет намерение заставить открыто провозгласить себя римским царем; некоторые из его самых ревностных приверженцев давали ему в разное время и разными путями возможность надеть на себя корону; всего театральнее сделал это Марк Антоний, который в качестве консула предложил Цезарю корону перед лицом всего народа (15 февраля 710 г. [44 г.]). Но Цезарь отклонял все эти предложения. Если он вместе с тем преследовал и тех, которые пользовались этими событиями для целей республиканской оппозиции, то из этого отнюдь еще не следует заключать, что его отказ не был серьезен. Те же, которые думают, что предложения эти делались по его требованию, для того чтобы приучить толпу к непривычному зрелищу римской короны, совершенно не понимают громадной силы той идейной оппозиции, с которой приходилось считаться Цезарю и которая не могла сделаться уступчивее от такого явного признания Цезарем ее правоты, а, напротив, только стала бы благодаря этому на более твердую почву. Одно только непрошенное рвение горячих приверженцев могло дать повод к этим сценам; возможно и то, что Цезарь допустил или даже подстроил эту сцену с Антонием, для того чтобы своим отказом от царского титула, последовавшим перед глазами всего гражданства и занесенным по его личному приказу в государственные записи, — так что от этого отказа нелегко было отступиться, — покончить возможно эффектным образом с этой докучливой сплетней. Всего вероятнее, что Цезарь, хорошо понимавший как цену ходячей формулы, так и антипатию толпы, более относившуюся к названию, чем к самой сути дела, решился избегать слова «царь», над которым издревле тяготело какое-то проклятие и которое современным ему римлянам казалось более подходящим для восточных деспотов, чем для их же собственного Нумы и Сервия, и решился усвоить себе всю сущность царской власти при титуле императора.
