Во всяком случае, как бы ни мыслить себе в окончательной форме его титул, властелин уже был налицо, и немедленно стал складываться и двор с неизбежной пышностью, неизбежным отсутствием вкуса и пустотой. Цезарь появлялся публично не в обрамленном красной полосой консульском одеянии, а в пурпуровом, считавшемся в древности царским, и принимал, сидя на своем золотом седалище и не вставая с него, торжественное шествие сената. Празднества в честь дня его рождения, побед и принесения им обетов наполняли собой календарь. Когда Цезарь приезжал в столицу, навстречу ему выходили толпами на далекое расстояние его знатнейшие слуги. Близость к нему получила такое значение, что плата за квартиры в городском квартале, где жил он, значительно поднялась. Так как очень многие добивались у него аудиенции, то личные сношения с Цезарем были настолько затруднены, что даже с приближенными он зачастую принужден был сноситься письменно, и знатнейшие люди должны были по целым часам ждать в его передней. Яснее, чем того желал сам Цезарь, все чувствовали, что они приходили уже не к согражданину.
Появился и монархический патрициат, который представлял странную смесь старого с новым и складывался под влиянием мысли о необходимости вытеснить олигархическую знать царской, нобилей — патрициями. Класс патрициев, хотя и без существенных сословных привилегий, все еще существовал в виде замкнутой юнкерской корпорации, но, не имея права принимать в свой состав новые роды, он все более и более вымирал на протяжении столетий. В эпоху Цезаря существовало не более пятнадцати или шестнадцати патрицианских родов. Цезарь, сам происходивший из патрицианского рода, добился народного постановления, которое предоставляло императору право пожалования в патриции, и создал в противовес республиканской знати новую аристократию патрициев, представлявшую самое счастливое сочетание всех условий, необходимых для монархической аристократии, именно обаяние седой старины, полнейшую зависимость от правительства и совершеннейшее личное ничтожество. Новая власть проявляла свое влияние во всех направлениях.
При таком действительно неограниченном монархе едва ли могла быть речь о конституции, а еще менее о дальнейшем существовании прежнего республиканского строя, покоившегося на законном сотрудничестве гражданства, сената и отдельных должностных лиц. Цезарь весьма определенно вернулся к традициям царской эпохи; собрания граждан остались тем, чем они были и во времена царей, т. е. они являлись рядом с царем и вместе с ним высшим и последним выражением верховной народной воли; сенат был возвращен к своему первоначальному назначению — давать государю советы по его требованию, наконец, сам государь снова сосредоточил в своем лице всю совокупность правительственной власти, так что рядом с ним не было другого самостоятельного должностного лица, как и при царях древнейшей эпохи.
Что касается законодательства, то в этом отношении демократический монарх твердо держался старинного положения римского государственного права, в силу которого один только народ, вместе с созвавшим его царем, мог разрешать общественные дела, и всегда подкреплял свои важнейшие постановления народным голосованием. Невозможно было, конечно, вдохнуть в так называемые комиции того времени ту независимую силу и морально-государственный авторитет, который заключался в вотуме древних совещаний вооруженных людей; участие граждан в деле законодательства, весьма ограниченное при старой конституции, но все же активное и живое, сделалось при новом порядке в практическом отношении пустым звуком. Для этого не требовалось даже особых ограничительных мероприятий против комиций; многолетний опыт показал, что с такой чисто формальной верховной властью могло удобно ужиться каждое правительство, как олигархия, так и монарх. Лишь поскольку эти Цезаревы комиции служили для сохранения принципа народного суверенитета и для энергичного протеста против султанизма, постольку они были важным звеном в правительственной системе Цезаря и имели, правда, косвенным образом, практическое значение.
Но рядом с этим (и это не только ясно само по себе, но и определенно доказано) было вновь вызвано к жизни еще самим Цезарем, а не его преемниками, и другое положение древнейшего государственного права, гласившее, что то, что приказано высшим или, вернее, единственным должностным лицом, имеет безусловную силу, пока лицо это остается в своем звании, что право издавать закон принадлежит, правда, сообща царю и гражданам, но что царские постановления имеют одинаковую с законом силу по крайней мере до удаления лица, их издавшего.
Если демократический монарх по крайней мере формально признавал участие народа в верховной власти, то он отнюдь не имел намерения разделять свою власть с прежним правительством, т. е. сенатской коллегией. Сенат Цезаря, в противоположность позднейшему сенату Августа, должен был служить не чем иным, как только высшим совещательным органом, которым он пользовался для предварительного обсуждения с ним законов и для обнародования важнейших административных мер через его посредство или хотя бы от его имени, и случалось иногда, что появлялись сенатские постановления, о которых не имели никакого понятия даже те из сенаторов, на которых указывали, как на лиц, присутствовавших при их составлении. Вернуть сенат к его первоначальной совещательной роли, из которой он вырос более фактически, чем юридически, не представляло больших формальных трудностей; зато здесь было необходимо уберечься от сопротивления на деле, так как римский сенат был таким же очагом оппозиции против Цезаря, каким был аттический ареопаг против Перикла. Главным образом, по этой причине число сенаторов, в нормальном составе своем не превышавшее 600 и значительно уменьшившееся вследствие последних кризисов, было при помощи чрезвычайного пополнения доведено до 900, и одновременно с этим, для удержания его на этой высоте, число ежегодно назначаемых квесторов, т. е. членов, ежегодно вступавших в сенат, было увеличено с 20 до 40 94 . Это чрезвычайное пополнение сената было предпринято монархом единолично. При обычном же пополнении он обеспечил за собой прочное влияние тем, что обязал избирательные коллегии особым законом 95 подавать голос за первых 20 соискателей квесторской должности, имевших рекомендательные письма монарха; кроме того, короне в виде исключения предоставлялось давать почетные права, связанные с квестурой или другой более высокой должностью, а именно, места в сенате, даже лицам, не правоспособным в этом отношении. Понятно, что на чрезвычайных дополнительных выборах избирались, главным образом, приверженцы нового режима, и в эту высокую корпорацию, наряду с уважаемыми всадниками, входило и много сомнительных личностей или плебеев; сюда попадали прежние сенаторы, вычеркнутые из списка цензором или по приговору суда, иноземцы из Испании и Галлии, которые нередко уже в сенате должны были учиться латинскому языку, прежние младшие офицеры, до той поры не имевшие даже всаднического перстня, сыновья вольноотпущенников или людей, занимавшихся позорными промыслами, и много других подобных элементов. Замкнутые круги нобилитета, в которых это изменение состава сенаторов, естественно, возбуждало сильнейшее недовольство, увидели в этом намеренное унижение самого сената как учреждения. Но Цезарь не был способен на такую недостойную политическую выдумку; он также твердо решил, что не даст своему совету руководить собой, как и был убежден в необходимости этого учреждения. Поэтому правильнее было бы видеть в этом образе действий намерение монарха отнять у сената его прежний характер исключительного представительства олигархической знати и снова сделать его тем, чем он был при царях: государственным советом, являющимся представителем всех сословий в лице наиболее просвещенных их элементов, не исключая людей низкого происхождения, даже чужестранцев (подобно царям, привлекшим в сенат неграждан, и Цезарь допустил в него неиталиков).
Если этим путем правление нобилитета было устранено, а самое его существование расшатано и сенат в своем новом виде был только орудием в руках монарха, то в правительственной системе и в управлении государством был в определеннейшей форме проведен принцип автократии, и вся исполнительная власть была сосредоточена в руках монарха. Всякий сколько-нибудь существенный вопрос решался, разумеется, самим императором. Цезарь сумел ввести принцип личного управления в таких размерах, которые почти непостижимы для нас, простых смертных, и которые вместе с тем не объясняются только беспримерной быстротой и уверенностью его работы, а коренятся, кроме того, в причинах более общего характера. Если мы видим, что Цезарь, Сулла, Гай Гракх и вообще все римские государственные люди развивают деятельность, превосходящую наши представления о трудоспособности человека, то причина этого явления заключается не в переменах, происшедших с той поры в самой человеческой природе, а в изменившейся с того времени организации домашнего быта. Римский дом был как бы машиной, в которой к услугам хозяина были все умственные силы его рабов и вольноотпущенников, и тот человек, который умел управлять этими силами, работал как бы с помощью бесчисленных умов. Это был идеал бюрократической централизации, к которому усердно стремится и наша современная конторская система, оставаясь, однако, настолько же позади своего первообраза, как нынешнее господство капитала остается позади античной рабовладельческой системы. Цезарь умел пользоваться этими преимуществами; все должности, требовавшие особого доверия, как правило, насколько это позволяли другие соображения, он поручал своим рабам, вольноотпущенникам, низкорожденным клиентам. Его творение в целом показывает, что может совершить организаторский гений, подобный Цезарю, при помощи подобного аппарата; на вопрос, каким путем в отдельных случаях достигались эти изумительные результаты, мы не можем дать удовлетворительного ответа. Бюрократия похожа на фабрику и тем, что продукт труда не является принадлежностью отдельного лица, над ним работавшего, а как бы всей фабрики, ставящей на нем свою марку. Одно только вполне ясно, а именно, что Цезарь не имел в своей работе ни одного помощника, который лично влиял бы на ее ход или хотя бы был посвящен во весь план; он не только был полным хозяином, но работал даже без товарищей, а только с исполнителями. В частности, само собой разумеется, что в чисто политических делах Цезарь по возможности избегал всякой замены его другим лицом. Там, где это становилось необходимым, — так как Цезарь, в особенности во время своих частых отлучек из Рима, нуждался в высшем органе, — для этого избирался (что весьма характерно) не законный наместник монарха, городской префект, а какое-нибудь доверенное лицо без официально признанных полномочий; обычно это был банкир Цезаря, умный и изворотливый финикийский купец Луций Корнелий Бальб из Гадеса.
