чаяния не только в символах, но и в действиях, имеющих политический, экономический или общественный характер.
Трансформация массовых демонстраций в массовые организации произошла в 1988 г. также под знаменем перестройки: первый съезд «Эстонского народного фронта в поддержку перестройки» (Eestimaa Rahvarinne Peresroika Toetuseks) прошел 1–2 октября 1988 г.; «Латвийского народного фронта» (Latvijas Tautas Fronte) — 10 октября, а «Литовского движения в поддержку перестройки» (Lietuvos Persitvarkymo Sajudis) — 22–23 октября. Эти объединения, ставшие, в конце концов, «народными фронтами», появились не в один день; их учредительные съезды прошли после многих недель обсуждений их будущей структуры и длительных переговоров с ЦК компартий республик Прибалтики о возможности регистрации их как «неформальных организаций».
На первых съездах царила эйфория; однако отдельные «холодные головы» предвидели, что впереди — трудный путь. Коммунистическая верхушка трех республик занимала двойственную позицию: с одной стороны, она не хотели демонстративно мириться с народными движениями, а с другой — московское партийное руководство, казалось, поддерживало идею организаций, которые могли способствовать внедрению перестройки — новой линии партии. В целом Москва перестала отвергать «неформальные организации» любого типа, считая их позитивным результатом новой политики перестройки, противоположностью застою. Оставалось неясным, как отделить дозволенное от недозволенного, и часто партийное руководство республик Прибалтики склонялось к тому, чтобы «дозволять».
Партийные стратеги полагали, что если члены компартии станут массово вступать в подобные организации, то и ход событий можно контролировать. И действительно, около 22 % делегатов первого Эстонского съезда были членами партии; 17 из 35 членов Совета, избранного на первом съезде литовского «Саюдиса» являлись членами литовской компартии; в Латвии около трети членов Народного фронта имели партийные билеты. Полагая подобное морально неприемлемым, многие активисты во всех трех республиках «склонялись вправо» и основывали собственные неформальные организации (не обязательно покидая при этом Народный фронт): «Движение за национальную независимость Латвии», Эстонскую партию национальной независимости и «Лигу свободы Литвы». Они не хотели видеть в своих рядах коммунистов и независимо действовали на политической арене, которая в этот период быстро становилась необычайно разнообразной. Провозгласив все неформальные организации за пределами партии «экстремистскими» и «националистическими», ортодоксальные группировки внутри компартии, пользуясь, как минимум, молчаливой поддержкой многих представителей руководства партии, «сдвинулись влево» и провозгласили создание собственных аналогов народных фронтов: Vienybe-Yedinstvo-Jednosc («Единство») в Литве, интернациональные фронты в Эстонии и Латвии. Эти организации состояли в основном из представителей нетитульных национальностей (русских, поляков и др.): их объединяло желание сохранить статус-кво.
К концу 1988 г. народные фронты в поддержку перестройки стали занимать промежуточную позицию между правыми — сторонниками национальной независимости — и левыми — сторонниками Москвы. Народные фронты стали силой, с которой надо было считаться: по оценкам, в составе «Саюдиса» насчитывалось от 100 тыс. до 300 тыс. членов, в «Латвийском народном фронте» — около 110 тыс. и в Эстонском — около 100 тысяч. Весной 1989 г. выборы на вновь созданный Съезд народных депутатов СССР (инновация, вызванная перестройкой) привели к тому, что делегации трех прибалтийских республик на две трети состояли из членов народных фронтов, тогда как остальные делегаты представляли партию или управляемые партией структуры. Делегаты-реформаторы теперь должны были донести свои взгляды по ряду вопросов гораздо более широкой аудитории — Съезду народных депутатов СССР, все заседания которого транслировались по телевидению в прямом эфире.
Точкой отсчета для активистов из Прибалтики стал межвоенный период национального суверенитета: все три республики тогда являлись полноправными членами Лиги Наций, имели собственную конституцию, дипломатический корпус и другие признаки независимых государств. Но к началу 1989 г. призывы к полной реставрации национальной независимости звучали в основном в выступлениях правых групп, а не народных фронтов. Для последних ключевыми словами были «республиканская автономия», то есть использование Конституции СССР для максимизации свобод, которыми законно располагала каждая республика, и, таким образом, дистанцирование от решений центра. Это определенным образом перекликалось с дискуссиями, проходившими перед Первой мировой войной и в 1918 г.; тогда тоже цель для многих состояла в том, чтобы получить статус автономных провинций в реорганизованной, демократической России. По воспоминаниям деятелей 1988–1989 гг. часто видно, что переход в сознании от республиканской автономии к национальной независимости был неизбежен, учитывая общий ход событий и продолжавшуюся непреклонность Москвы и ее сторонников.
На многих мероприятиях в трех республиках — таких, как июньский (1988) Пленум профессиональных союзов Латвии, — был оглашен тот исторический факт, что в 1940 г. страны Прибалтики были «оккупированы»; за этим последовало осознание, что связь между этими республиками и Москвой с самого начала была незаконной и следующим логическим шагом было бы полное отделение в соответствии с Конституцией СССР. Такая точка зрения казалась очевидной и естественной многим, тогда как другие считали, что в нынешней ситуации возможно надеяться лишь на республиканскую автономию. Для противоположной же стороны — правительства Москвы и его сторонников в республиках — открытое обсуждение подобных вопросов казалось проявлением бунта, угрожающего самой природе Советского государства. Для наиболее экстремистски настроенных из них (таких, как группы Интернационального фронта) сами разговоры о республиканской автономии казались замаскированным стремлением буржуазных националистов к полной независимости, и они часто обращались к центру с просьбами положить этому конец. Советские военные чины (действующие и в отставке) в Прибалтике, представители коммунистической номенклатуры и многие обычные граждане, убежденные, что правление «национальных экстремистов» приведет к депортации из Прибалтики всех славян, не могли представить себе сценария, согласно которому уменьшится партийная монополия власти и контроль Москвы над делами в республиках.
Три коммунистические партии Прибалтики (как руководящие кадры, так и тысячи их членов), совместно действовавшие в 19881989 гг., столкнулись с необходимостью принятия сложных решений. В Эстонии в июне 1988 г. первым секретарем стал эстонец Вайно Вяльяс. С самого начала он выступал за широкую республиканскую автономию, и на протяжении нескольких месяцев лидирующие позиции в эстонской компартии заняли реформаторы. В Латвии Борис Пуго получил назначение в Москве, и ему на смену пришел латыш Янис Вагрис (довольно бесцветная фигура), а главный реформатор партийной верхушки, Анатолий Горбунов, стал председателем Президиума Верховного Совета (то есть возглавил законодательную власть). В Литве литовец Альгирдас Бразаускас сменил Риндаугаса Сонгайлу на посту первого секретаря Коммунистической партии Литвы в октябре 1988 г. Хотя назначение этих партийных лидеров и было одобрено Москвой, теперь при решениях такого рода необходимо было принимать во внимание и мнение руководства народных фронтов, которые очевидно могли говорить от имени десятков тысяч эстонцев, латышей и литовцев. На политической арене всех трех республик появились признаки «двухпартийной атмосферы», хотя формально страной правили только те и так, как было сказано в советской Конституции: Верховный Совет и его Председатель, Совет министров и его Председатель и десятки министерств и ведомств. Рядовые коммунисты, вступившие некогда в партию скорее в целях личного продвижения, чем из-за приверженности марксистко-ленинским идеям, начали
