— одна из форм поэзии. Арабский темперамент был склонен к сильным чувствам, персидские манеры требовали витиеватой речи, а арабский язык, в то время общий для обоих народов, приглашал к рифме благодаря сходству окончаний ударения. Поэтому литературная проза обычно рифмовалась; рифмованной прозой пользовались проповедники, ораторы и сказители; именно на ней Бади аль-Хамадхани (ум. 1008) написал свои знаменитые «Собрания» (Maqamat) — истории, рассказанные на различных собраниях о странствующем плуте, у которого морали было меньше, чем ума. Народы Ближнего Востока, как и все люди до появления книгопечатания, были на слуху; для большинства мусульман литература представляла собой декламируемые стихи или повествования. Стихи писались для того, чтобы их читали вслух или пели, и все в исламе, от крестьянина до халифа, с удовольствием их слушали. Почти все, как и в самурайской Японии, сочиняли стихи; в образованных слоях населения было популярным занятием, когда один человек заканчивал рифмой двустишие или строфу, начатую другим, или соревновался в сочинении стихов или поэтических эпиграмм. Поэты соперничали друг с другом в создании сложных образцов метра и рифмы; многие рифмовали как середину, так и конец строки; буйство рифмы пронеслось по арабским стихам и повлияло на рост рифмы в европейской поэзии.
Вероятно, ни одна цивилизация или период — даже Китай времен Ли По и Ту Фу, ни Веймар, когда в нем было «сто граждан и десять тысяч поэтов» — никогда не сравнится с аббасидским исламом по количеству и процветанию своих бардов. Абуль-Фарадж из Исфахана (897–967 гг.) в конце этой эпохи собрал и записал арабскую поэзию в своей «Китаб аль-Агани» («Книге песен»); двадцать томов этой книги свидетельствуют о богатстве и разнообразии арабского стиха. Поэты служили пропагандистами, их боялись как смертоносных сатириков; богачи покупали похвалу по метру; халифы давали высокие места и толстые суммы поэтам, которые создавали для них приятные строфы или воспевали славу их деяний или их рода. Халиф Хишам, желая вспомнить одно стихотворение, послал за поэтом Хаммадом, который, к счастью, вспомнил его целиком; Хишам наградил его двумя девушками-рабынями и 50 000 динаров (237 500 долларов);97 Ни один поэт не поверит в эту сказку. Арабская поэзия, которая когда-то пела для бедуинов, теперь обратилась ко дворам и дворцам; большая часть ее стала искусственной, формальной, изысканно тривиальной, вежливо неискренней; началась борьба древних и современных, в которой критики жаловались, что великие поэты были только до Мухаммеда.98
Любовь и война превзошли религию в качестве поэтических тем. Поэзия арабов (чего нельзя сказать о персах) редко была мистической; она предпочитала песни битвы, страсти или чувств; и по мере того, как завершался век завоеваний, Ева побеждала Марса и Аллаха в качестве вдохновителя арабских стихов. Поэты ислама с упоением описывали женские прелести — ее благоухающие волосы, глаза-жемчужины, ягодные губы и серебряные конечности. В пустынях и священных городах Аравии зазвучали мотивы трубадуров; поэты и философы говорили об адабе как об этике и этикете любви; эта традиция прошла через Египет и Африку в Сицилию и Испанию, а затем в Италию и Прованс; и сердца разбивались в рифмах и ритмах и на многих языках.
Хасан ибн Хани получил прозвище Абу Нувас — «Отец кудрей» — за свои обильные локоны. Он родился в Персии, попал в Багдад, стал любимцем Гаруна и, возможно, пережил с ним одно или два приключения, описанных в «Тысяче вечеров и одной ночи». Он любил вино, женщин и свои песни; оскорблял халифа слишком заметным верхоглядством, агностицизмом и развратом; часто попадал в тюрьму и часто выходил на свободу; неспешными шагами шел к добродетели, а закончил тем, что повсюду носил с собой четки и Коран. Но столичному обществу больше всего нравились сочиненные им гимны вину и греху:
Приди, Сулейман! Спой мне, и вино, скорей, принеси! … Пока фляга мерцает, Налей мне кубок, в котором я утону В забвении — не так уж близко Пусть пронзительно кричит муэдзин!99 Накопите столько грехов, сколько сможете: Господь готов ослабить Свой гнев. Когда наступит день, прощение ты найдешь Перед могущественным королем и милостивым государем; И грызть пальцы твои, о радости сожалея. Который ты покинул, ужаснувшись адскому огню.100
При малых дворах тоже были свои поэты, и Сайфул-Даула предоставил место для одного, почти неизвестного Европе, но считающегося у арабов лучшим. Его звали Ахмад ибн Хусейн, но ислам помнит его как аль-Мутаннаби — «претендент на пророчество». Он родился в Куфе в 915 году, учился в Дамаске, объявил себя пророком, был арестован, освобожден и поселился при дворе в Алеппо. Как и Абу Нувас, он создал свою собственную религию и, как известно, пренебрегал постом, молитвой и чтением Корана;101 Хотя он осуждал жизнь как не вполне соответствующую его стандартам, он слишком наслаждался ею, чтобы думать о вечности. Он праздновал победы Сайфу с таким усердием и словесной изощренностью, что его стихи столь же популярны на арабском языке, сколь и непереводимы на английский. Одно двустишие оказалось для него смертельно опасным:
Я известен конному отряду, ночи и просторам пустыни; Не больше для бумаги и пера, чем для меча и копья.
Напав на разбойников, он хотел бежать; его раб невзначай напомнил ему эти лихие стихи; аль-Мутаннаби решил соответствовать им, сражался и умер от ран (965).102
Восемь лет спустя в Аль-Мааррату, недалеко от Алеппо, родился самый странный из всех арабских поэтов — Абу-л-Ала аль-Маарри. От оспы он ослеп в четыре года; тем не менее он стал
