а их закон — пыль.115
Оскорбленный тем, что казалось ему ложью и жестокостью людей, аль-Маарри стал пессимистом-отшельником, Тимоном ислама. Поскольку пороки общества обусловлены природой человека, реформы безнадежны.116 Лучше всего жить отдельно, встречаться только с одним-двумя друзьями, вегетарианствовать, как какое-нибудь безмятежное, полуодинокое животное».117 Еще лучше — никогда не рождаться, ибо, родившись, мы должны терпеть «муки и скорби», пока смерть не даст нам покой.
Жизнь — это болезнь, единственное лекарство от которой — смерть….. Все приходят умирать, и домочадцы, и странники. Земля, как и мы, ищет пропитания, день за днем распределяя его; она ест и пьет человеческую плоть и кровь….. Полумесяц, сияющий на небосводе, — это кривое копье смерти, его острие хорошо отточено, а великолепие наступающего дня — сабля, обнаженная Рассветом.
Мы сами не можем спастись от этих жнецов, но мы можем, как добрые шопенгауэрианцы, обмануть их, лишив детей, которых мы могли бы родить.
Если вы сыновьям своим докажете, Как дорого вы их любите, То каждый голос мудрости присоединится К тому, чтобы предложить вам оставить их в своих чреслах.118
Он послушался своего собственного совета и написал для себя самую язвительную и горькую эпитафию:
Это навел на меня мой отец, а я на него.119*
Мы не знаем, сколько мусульман разделяли скептицизм аль-Маарри; возрождение ортодоксии после его времени служило сознательным или бессознательным цензором литературы, передаваемой потомкам, и, как и в христианстве, может ввести нас в заблуждение, заставив преуменьшить средневековые сомнения. Аль-Мутаннаби и аль-Маарри ознаменовали зенит арабской поэзии; после них господство теологии и замалчивание философии привели арабский стих к неискренности, искусственной страсти и цветущему изяществу придворных и тривиальных причитаний. Но в то же время возрождение Персии и ее самоосвобождение от арабского владычества подталкивали нацию к настоящему ренессансу. Персидский язык никогда не уступал арабскому в речи народа; постепенно, в X веке, отражая политическую и культурную независимость Табиридов, Саманидов и Газневидов, он вновь утвердился как язык правительства и письма, стал новым или современным персидским, обогатился арабскими словами и принял изящную арабскую письменность. Теперь Персия расцвела великолепной архитектурой и величественной поэзией. К арабским касыде, оде, кита, фрагменту, газели, любовной поэме, поэты Ирана добавили матнави, поэтическое повествование, и рубаи (pl. rubaiyyat), четверостишие. Все в Персии — патриотизм, страсть, философия, педерастия, благочестие — теперь расцвело в стихах.
Начало этому расцвету положил Рудаги (ум. 954), который импровизировал стихи, пел баллады и играл на арфе при саманидском дворе в Бохаре. Там, поколение спустя, принц Нух ибн Мансур попросил поэта Дакики переложить в стихи Ходайнаму, или Книгу царей, в которой Данишвар (ок. 651 г.) собрал легенды Персии. Дакики успел написать тысячу строк, когда его зарезал любимый раб. Фирдоуси выполнил задание и стал Гомером Персии.
Абу-л-Касим Мансур (или Хасан) родился в Тусе (близ Мешхеда) около 934 года. Его отец занимал административную должность при дворе Саманидов и завещал сыну комфортабельную виллу в Баже, недалеко от Туса. Проводя свой досуг за изучением древностей, Абул-Касим заинтересовался «Ходайнамой» и взялся за переработку этих прозаических сказаний в национальный эпос. Он назвал свой труд «Шахнама — книга шахов» и, по моде того времени, взял себе псевдоним Фирдауси (сад), возможно, по названию рощи в его имении. После двадцатипятилетнего труда он закончил поэму в ее первом виде и отправился в Газни (999?), надеясь представить ее великому и ужасному Махмуду.
Один из ранних персидских историков уверяет, что в то время «четыреста поэтов постоянно находились при султане Махмуде».120 Это должно было стать непреодолимым барьером, но Фирдоуси удалось заинтересовать визиря, который довел огромную рукопись до сведения султана. Махмуд (согласно одному из рассказов) предоставил поэту удобные покои во дворце, передал ему целые горы исторических материалов и велел включить их в эпос. Все версии этой истории сходятся на том, что Махмуд пообещал ему золотой динар (4,70 доллара) за каждое двустишие переработанной поэмы. В течение неизвестного времени Фирдоуси трудился; наконец (ок. 1010 г.) поэма достигла своей окончательной формы в 60 000 куплетов и была отправлена султану. Когда Махмуд собирался перечислить обещанную сумму, некоторые придворные запротестовали, что это слишком много, и добавили, что Фирдоуси — шиит и еретик-мутазилит. Махмуд выслал 60 000 серебряных дирхемов (30 000 долларов). Поэт в гневе и презрении разделил деньги между банщиком и продавцом шербета и бежал в Герат. Шесть месяцев он прятался в лавке книготорговца, пока агенты Махмуда, получившие указание арестовать его, не отказались от поисков. Он нашел убежище у Шарияра, принца Ширзада в Табаристане; там он написал горькую сатиру на Махмуда, но Шарияр, опасаясь султана, купил поэму за 100 000 дирхемов и уничтожил ее. Если верить этим цифрам и нашим аналогам, поэзия была одной из самых прибыльных профессий в средневековой Персии. Фирдоуси отправился в Багдад и там написал длинную повествовательную поэму «Юсуф и Зулейка» — вариант истории об Иосифе и жене Потифара. Затем, будучи семидесятишестилетним стариком, он вернулся в Тус. Десять лет спустя Махмуд, пораженный энергичностью процитированного двустишия, спросил имя автора; узнав, что оно принадлежит Фирдауси, он пожалел, что не вознаградил поэта, как обещал. Он отправил к Фирдоуси караван с индиго стоимостью 60 000 золотых динаров, и письмом с извинениями. Когда караван въехал в Тус, он столкнулся с похоронами поэта (1020?).
Шахнаме» — одно из главных произведений мировой
