заслуживает внимания следующий отрывок. «С ними нельзя входить в общение даже и в том случае, если они обнаружат раскаяние. Ибо раскаяние их не искренно; подобно манихеям, они берут клятву со своих приверженцев — отрицаться от своих верований в случае допроса, а потом снова исповедовать их. Что они отлучены от Церкви, это свидетельствует недавно присланное письмо от святейшего архиерея древнего Рима. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что апокрисиарии римские не хотели с ними входить в общение, не хотели видеть их и говорить» [646].
Нужно понимать образ мыслей людей того времени, чтобы в полной мере осознать, что означали для них уверения благочестивых подвижников Православия в еретичестве царя, патриарха и епископов. В результате, как обратная реакция, впервые проявляется греческий церковно-политический национализм, с рецидивами которого нам еще предстоит столкнуться не раз. Произошла некоторая негативная трансформация церковного сознания. Рим сохранил вселенские идеалы, но резко уклонился в политическую сферу, предав забвению духовные аспекты. А в понимании Константинопольского клира Вселенская церковь на Востоке все более ограничивалась лишь подчиненными ему епархиями и восточными патриархатами, главы которых находились всецело в его воле.
Все чаще в лексиконе столичных патриархов термин «Вселенская» Церковь означает «Греческая». В одном из писем Армянскому католикосу, приписываемых патриарху св. Фотию, говорится буквально следующее: «Господь дал грекам... imperium, священнический и пророческий порядок... И как израильтяне обладали imperium до пришествия Христа, так и мы верим, что imperium не отнимется у греков вплоть до второго пришествия Христа, Господа нашего, который Сам священник, царь, пророк и Бог всего» [647].
Разумеется, совершенно неверно полагать, будто это ненормальное положение вещей, перечеркивающее весь предыдущий опыт существования Священной Римской империи и Кафолической Церкви, было предопределено этническими особенностями греков, латинян или другими субъективными причинами. Распад единой Римской империи привел к резкой деформации сознания тех этносов, которые веками существовали только в рамках этого универсального, вселенского измерения. И частные, партикулярные интересы, ранее приглушенные имперской идеей, теперь начали получать преобладающее значение как на Западе, так и на Востоке.
Постепенно дуализм сознания привел к легкому (пока еще) противостоянию клира и царской власти. Византийский император не мог не олицетворять собой вселенский масштаб. А первый помощник царя — Константинопольский патриарх все более и более самоограничивался частью Вселенной. Пока еще эти разногласия не носили открытый характер, хотя сильно влияли на симпатии и образ действий царей в кризисные периоды.
III
Как следствие первого глубокого кризиса имперской идеи и «симфонии властей», на Востоке возникли новые политические идеи относительно места царя в Церкви. Можно выделить три главных направления, кардинальные различия между которыми во многом обусловливались известной разницей в идеологических подходах. Наиболее ригоричные клирики по примеру преподобных Максима Исповедника и Иоанна Дамаскина попытались сформулировать и закрепить правило, согласно которому царь не вправе вмешиваться в догматические споры, что это — вопросы исключительного ведения епископата. Однако концептуальная ошибочность такого подхода быстро и без труда обнаруживает себя. В ее основе заложен следующий силлогизм: если Церковь безгрешна, то безгрешен и епископат; император же, как светское лицо, пусть и высшего достоинства, не обладает священнической благодатью и потому подвержен заблуждениям. Чтобы ереси не возникали, а, возникнув, были преодолены, необходимо оградить полномочия царя исключительно мирскими заботами, и тогда в Церкви наступит умиротворение и правоверное единомыслие.
Не говоря уже о том, что такой подход противоречил всей предыдущей истории Кафолической Церкви, нельзя не заметить, что в действительности впадал в ересь и заблуждался далеко не один царь, а многие сотни епископов. И, как правило, именно архиереи или другие священнослужители являлись родоначальниками той или иной ереси. Не случайно этот подход к определению места царя в Церкви не получил большого распространения на Востоке и вскоре утратил свое самостоятельное значение, растворившись в других политических гипотезах.
Представители второго направления не стали выдумывать ничего нового, а просто восприняли те идеи, которые уже давно снискали широкую известность на Западе. Нет, конечно, и император, и патриарх — суть носители власти, данной Христом. Но власть патриарха и даже рядового священника выше, поскольку они имеют от Бога благодать прощать грехи и готовить человека к Царствию Божьему. Как здесь не вспомнить св. Иоанна Златоуста, называвшего апостольство «духовным консульством»? «Апостолы, — писал Святитель в известном послании, — суть начальники, рукоположенные от Бога; начальники, которые получили не разные народы и города, но которым всем вместе вверена Вселенная. Апостолы настолько выше начальников житейских, насколько сами начальники житейские выше играющих детей. Подлинно, это начальство гораздо выше того и больше сдерживает нашу жизнь, так что, если бы оно прекратилось, то все расстроилось бы и разрушилось».
Далее в послании доказывается, что апостолы и их преемники — епископы и иереи — имеют все те же виды власти, что и государь, но только в духовной сфере. «Видишь ли, что они имели силу ввергать в узы и власть прощать долги, имели и меч и были препоясаны поясом, и шествовали на колеснице, и предшествовал им глас, громогласнейший всякой трубы, и были окружены они большим великолепием» [648].
Поэтому, как следствие данной идеи, император должен подчиниться голосу архиерея в делах веры и быть слугой Церкви, как ее первый защитник и покровитель, но только не глава. Это направление, получившее название «папизм», появилось на Востоке довольно поздно и только к середине IX века приобрело некоторую аудиторию.
Тем не менее небезупречность изложенных выводов также лежит на поверхности: практика Рима уже к тому времени наглядно продемонстрировала, что, претендуя на политическую власть, папа сам перешел в разряд светских владык, все более и более погрязая в мирских делах и опускаясь до откровенных преступлений. Поэтому вполне логично, что при довольно широком распространении в клерикальных кругах и эта «теория» не стала доминирующей в политической идеологии Византии.
А главенствующие позиции все же получило третье направление, лишенное формализма и тяги к застывшим формам. Представители этой школы могли без труда напомнить своим оппонентам, что те же лица, которых возмущали преследования со стороны верховной власти, сами охотно прибегали к помощи царей в борьбе с ересью, легко признавая за теми прерогативы блюстителя веры. Но ведь блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, то есть без признания за таким лицом высшей управленческой власти. Отсюда сам собой напрашивался вывод: «Кому принадлежит церковно-правительственная власть вообще, тому принадлежит и право устанавливать общие нормы церковного порядка»; причем без каких-либо формальных ограничений [649].
Распад империи Карла Великого наглядно продемонстрировал, что ждет Византию в случае ослабления императорской власти. И
