совещаний. С этой ли стороны, показалась она пайцмs..неудобо-исиолнимою, или,
может бть, с той, что в таком случае
т. III.
6
42
.
они лишили бы себя возможности выбраться из западни посредством своего
готового на все избранника,—неизвестно; только было предпочтено написать от его
имени к хану.
В освобождении Ислам-Гирея из польского плена важную роль играл Владислав IV.
Опираясь на благодеяние покойного брата, Ян Казимир обещал хану свою дружбу и
незаплаченный гарач, который называл подарками. С этим письмом тотчас отправили
того самого Ногайца, который давал благой совет еще под Здочовым.
Ночь была тихая. Но войско волновал слух о намерении короля и панов уйти из
лагеря. Не умели в погибающем панском государстве сохранить и настолько тайны,
насколько между хмельничанами хранили ее мужики. Зная по бегству из-под Нилявцев,
к чему способны люди, стоявшие в Польше на высоте знатности, два ротмистра,
представители польской национальности, Белжецкий и Гидзинский, упредили
предательство предательским бегством, а третий, которого называют Литвином,
взбунтовал больше тысячи человек, объявляя, что короля нет уже в лагере. Одни стали
готовиться к бегству; другие бросились к королевским палаткам, чтоб узнать правду.
Иезуит Цецишевский, тот самый, который умудрился возвести губителей Польши на
одну высоту с её спасителем, разбудил короля и, вероятно, научил, чтб делать. Ян
Казимир верхом, при свете факелов, объезжал войско, останавливался перед каждым
полком и произносил: „Не бегите вы от меня; я от вас верно не уйду“.
Провожавшие короля паны принялись рассказывать шляхте турусы на колесах,—
что посполитое рушение приближается с огромными силами; что Татары хотят
оставить Козаков и вырубили их множество под Збаражем, а завтра соединятся с
королем и т. и. Такия убеждения, вместе с невозможностью бежать между постов
окружившего их неприятеля, остановили панику, готовую обнять все панское войско.
Радивил в своем дневнике пишет: „Только милость Божия да предстательство
Пресвятой Девы, польской королевы, сделали то, что в день её вознесения на небо
наше королевство но погибло".
Между тем подоспело из-под Збаража войско Хмельницкого, в числе 150.000, как
писали тогда в дневниках и в реляциях. Рано утром козаки, вместе с Татарами, начали
приступ к Зборову. 50.000 штурмовали город со стороны переправы, где был разобран
мост на Стырне и стояла половина возов. Орда распо-
,
43
ложилась против центра королевского войска, которое король построил в том же
порядке, как и вчера, а остальные козаки лезли на лагерные валы со стороны озера.
Шляхта, напуганная событиями вчерашнего дня и миновавшей ночи, утратила отвагу, и
только артиллерия да пехота отражали Татар, которые теперь напирали слабо. Хуже
шло дело со стороны переправы и озера. Драгуны, оборо * нявшие город, не могли
выдержать натиска, Гарнизон, засевший в церкви, был выбит, и козаки двинулись
оттуда на валы. Полковнику Гладкому помогали мещане, зажигая солому в более
слабых местах. Король ездил без шляпы по всему лагерю, и умолял шляхту защищать
валы. Эта позорная для неё сцена сменилась еще более позорною.
Многочисленная шляхетская челядь, созванная королевским гетманом Забугским,
импровизировала себе полотняные знамена, сделала вылазку, отразила Татар, отняла у
Козаков три прикмета, выбила их из трех шанцев и прогнала за переправу; а другая
купа той же челяди, под начальством иезуита Лисицкого, погибшего тут же в битве,
бросилась на коза ов Гладкого, которые поставили в садах две пушки и причиняли
шляхте много потерь. Смелых людей поддержали две сотни драгун. Потеряв две
прикметы, Гладкий убрался из садов. Эти внезапные нападения так озадачили Козаков,
что они удалились даже из церкви, оставив на месте несколько пушек и возов с
аммуницией. Королевское войско приободрилось, и была даже речь о том, чтобы,
посадив челядь на шляхетских коней, дать неприятелю битву в поле. Но интерес
боевой импровизации состоит в том, что челядь, почти вся русская, шла против
козатчиеы за панов, и что люди православные, как это было и в Павлюковщину,
наступали па православных под командой иезуита.
Тем не менее битва шла, хоть и вяло, но томительно, и конец её не предвещал
добра. После четырех часов тяжкой и унизительной борьбы короля за корону, а панов
за панованье, прискакал от хана гонец с ответом на королевское письмо. Это письмо
сделалось известным публике в переиначенном виде, и представляло короля таким
героем, какими являются наши козаки в поддельных документах, в измышленных
сказаниях летописцев и в основанных на них исторических монографиях.
Что касается ответа Гиреева, то, титулуя себя „по милости Божией счастливым и
милосердымъ", хан объявлял, что пришел зимовать в эти края и, поручив себя Господу
Богу, останется здесь
44
,
на зиму гостем. Если король желает переговорить с гостем и другом, то пускай
вышлет своего визиря, а он вышлет своего.
Вместе с ответом, прислал он и условия своей дружбы, а именно: 1) удовлетворить
Запорожское Войско; 2) уплатить недоплаченный гарач с какою-нибудь значительною
прибавкою; 3) предоставить Орде право—на возвратном пути воевать польские
владения вправо и влево огнем и мечем.
Тут же с ханским письмом подали королю письмо и от другого по милости Божией
счастливого и милосердого воина, Богдана Хмельницкого. Этот пел ту самую песню, но
на собственный, на козацкий лад, именно — молил о прощении, запуская панам и
королю свои когти в сердце, если только оно имелось у короля. Покамест он выражал
готовность уступить булаву Забугскому, лишь только его королевская милость
благоволит выслать его в Запорожское Войско. На языке действительности ото значило,
что кости нового гетмана, с обломками торжественно врученной ему под Белым
Камнем булавы, полетят в лицо королю так точно, как полетело через стол королевское
письмо, привезенное в Чигирин Смяровским.
Но всеподданнейшая и униженнейшая петиция Хмельницкого интересна в самом
складе своем: она изображает Козацкого Батька перед потомством лучше всех
портретов.
„Видит Господь Богъ“ (писал он), „что я, будучи нижайшим подножком
найяснейшего маестата вашей королевской милости, и родившись урожденным (то есть
шляхетным) Хмельницким, до сих пожилых лет моих, не был ни в каком бунте против
маестата вашей королевской милости, милостивого моего пана. Это показывает моя
верная служба еще вместе с славной памяти покойным родителем моим, Михаилом
Хмельницким, Чигиринским подстаростием, который на службе святой памяти отца
вашей королевской милости, как и всей Речи Посполитой, положил свою голову на
Децаре, где я находился при покойном отце моем и претерпел тяжкий двухлетний плен.
Когда меня Господь Бог благоволил освободить из этой неволи, я всегда пребывал
верноподданным при войске Речи Посполитой, и теперь свидетельствуюсь Богом, что
был бы очень рад, чтобы христианская кровь больше не лилась. А что ваша
королевская милость в панском писанье своем (к хану) благоволите считать меня,
подножка своего, за какого-то бунтовщика, о чем и мысли у меня нет, и знаю хорошо,
что это на меня клевещут, то благоволите, ваша королевская милость, по своему
,
45
панскому благоволению, взвесить своим высоким и милосердым рассудком и
милостиво выслушать тех данов, которых множество там при особе вашей королевской
милости, как они засудили меня безвинно, и какое зло испытал я от их милостей панов
державцев украинских. Не от гордости, а от великих бед моих, будучи изгнанником из
собственной отчизны моей и из убогих добр моих, по-неволе должен был я приникнуть
(przygarngc щ) и упасть к ногам великого царя его милости крымского, чтоб он привел
меня к милостивому благоволению вашей королевской милости, моего милостивого
пана. Хотя так оно должно было сделаться, что за виновных и невинные души должны
были отвечать, но, пускай судит Господь Бог, кто тому причиною*...
Не вполне надеясь на успех своего смиренства, Хмельницкий воспользовался
настоящим случаем, чтобы заподозрить короля перед его республикой, если не в
готовности, то в возможности опереться на Козаков. Иезуитское послание свое
заключил он следующими словами:
„Хорошо знаю, что, по благоволению вашей королевской милости, я был бы
