прежние времена могли гарантировать публикацию лишь после того, как текст был одобрен партийной цензурой.
Все эти институты, зависевшие от постоянного притока средств из государственного бюджета (республиканского или «центрального»), теперь боролись за выживание, «сокращая кадры» или вынуждая их преждевременно уходить на пенсию. В этих обстоятельствах новой интеллектуальной элите было тяжело зародиться. Публикации стали зависеть от того, удалось ли найти спонсора (унизительное занятие для интеллектуалов); многие научно-исследовательские институты были закрыты или предоставлены сами себе; заказы на исследования от правительства стали распределяться на конкурентной основе, и потому новые правительства часто обвиняли в «разрушении науки». Кроме того, многие интеллектуалы ужасались жестокости новых коммерческих реалий и неоднократно заявляли об этом публично в неподцензурной ныне периодической печати. Постепенно становилось ясно, что новая интеллектуальная элита появится не благодаря членству в созданных и поддерживаемых прежней системой институтах, но благодаря личным достижениям: успешным публикациям, рассчитанным на большую аудиторию, репутации в СМИ и международному признанию. Теперь центр внимания сместился от «коллективных» интеллектуальных усилий к индивидуальным, от публикаций, где вклад каждого конкретного участника принижался, к индивидуальному творчеству, где каждое произведение работало бы на «послужной список» своего творца (само понятие «послужной список», иначе говоря, «резюме» или curriculum vitae, было новым для этого периода). Все чаще успех для исследователей означал наличие публикаций на «западных» языках (чаще всего на английском), и большинство представителей старшего поколения не были готовы к такому требованию.
На протяжении десятилетия после 1991 г. все три страны Балтии надеялись, что их человеческие ресурсы увеличатся благодаря возвращению эмигрантов, покинувших регион после Второй мировой войны. Литовская диаспора в Северной Америке имела историю длиной почти в столетие. Большинство латышских эмигрантов также проживали в Северной Америке, но также в Германии, Швеции и Австралии. Эстонская же эмигрантская диаспора (количественно самая небольшая) концентрировалась в Северной Америке (главным образом в Канаде) и в Швеции. Это были те самые «буржуазные националисты», против которых десятилетиями выступали коммунистические партии прибалтийских республик; среди них существовали центры активной политической борьбы с коммунизмом, поддерживаемые, в частности, группами, подписавшими «Воззвание народов Прибалтики к ООН» (1965). Хотя на протяжении пятидесяти лет эмигрантские общины испытывали на себе влияние ассимиляции, но усилия первого поколения эмигрантов-беженцев, покинувших родину после Второй мировой войны, сохранить институциональный базис эстонской, латышской и литовской культурной жизни — с помощью церкви, воскресных школ, национальных театров, газет, журналов и издательств — окупились сполна. К 1991 г. множество эмигрантов (во втором поколении) были лингвистически, культурно и эмоционально связаны с родиной, и соответственно, могли быть полезны возрожденным республикам. Однако после 1991 г. перед этими эмигрантами вставала новая задача, связанная с самоопределением: теперь уже они не могли думать о себе как об изгнанниках, которым не дают вернуться на родину враждебные режимы, захватившие там власть.
В действительности масштаб ожидавшегося возвращения эмигрантов оказался минимальным — по имеющимся оценкам, в каждую страну вернулось по нескольку тысяч человек. Те, кто уехал в 1944–1945 гг. детьми или молодыми людьми теперь были слишком стары, чтобы подвергать себя опасностям, связанным с нестабильностью и непредсказуемостью, воцарившимися в их странах; второе же и третье поколения эмигрантов чувствовали себя слишком крепко связанными с теми местами, где они выросли, создали семьи и воспитывали детей. Тем не менее того, пусть и незначительного числа вернувшихся оказалось достаточно, чтобы сделать «эмигрантов» постоянно действующим фактором событий, происходивших после 1991 г. Некоторые высокомотивированные личности возвратились, чтобы остаться навсегда, другие старались почаще приезжать, а остальные (преимущественно представители университетских кругов) договаривались о работе по совместительству, чтобы жить на родине предков. Эмигрантские общины на протяжении этого десятилетия устанавливали с отечествами все более многогранные связи: ученые-эмигранты работали в Каунасском университете, активисты-эмигранты настояли на создании Музея оккупации в Риге, а еще одна группа ученых помогла создать программы в Тартуском университете, дающие право получения ученой степени. В политической жизни, особенно в первых посткоммунистических парламентских выборах 1993–1994 гг., принимало участие довольно значительное число кандидатов из эмигрантов. Однако по истечении десятилетия материальное и символическое значение эмигрантского фактора уменьшилось, поскольку постоянные жители Литвы, Латвии и Эстонии наладили собственные экономические и политические связи с европейскими институтами, что сделало североамериканских «посредников» ненужными. Что же касается эмигрантов, то многие из них обнаружили, что современная жизнь в балтийских республиках радикально отличается от их идеализированных представлений: советский образ мышления не исчез в одночасье, в Эстонии и Латвии русское население продолжало играть исключительно важную роль в повседневной жизни, особенно в лингвистическом отношении и особенно в городской среде. Реформы не удалось осуществить мгновенно. Результатом этого изменившегося отношения стал постепенно понижающийся уровень взаимосвязи, чего в период 1988–1991 гг. не ожидала ни одна сторона, ни другая.
Правительство и общественное мнение
Выборы 1990 г. в республиканские Верховные советы, разумеется, проводились по правилам старой системы, и, несмотря на то что во всех трех случаях к власти в результате выборов пришли реформаторы, которые успешно привели республики к независимости, легитимность этих политических институтов оставалась сомнительной. Они напоминали временные правительства 1918–1919 гг., имевшие определенное право действовать от имени своих избирателей, однако осознававшие, что они не являются парламентами в полном смысле слова, и что их действия не опираются на конституционные законы. Данные органы являлись одновременно законными и временными, действовавшими в качестве своего рода заменителей настоящих правительств. Поэтому они должны были тщательно следить за тем, чтобы их действия не воспринимались как произвол. Участие в народных фронтах стало школой для новой политической элиты; впрочем, некоторые из них поняли, что занятие политикой без четкой и ясной цели им не по вкусу, тогда как другие обнаружили, что могут успешно влиять на ход событий и хотят продолжать это делать. Главные политические лидеры этого периода — Эдгар Сависаар (р. 1950) в Эстонии, Иварс Годманис (р. 1951) в Латвии и Витаутас Ландсбергис (р. 1932) в Литве, — сформировались как эффективные политики в борьбе за независимость; теперь их основной задачей стало не исчезнуть из коридоров власти. Другими важными политическими деятелями разного возраста, происхождения и темперамента были Арнольд Рюйтель (р. 1928) и Марью Лауристин (р. 1940) в Эстонии, Анатолий Горбунов (р. 1942) и Дайнис Иванс (р. 1955) в Латвии, Альгирдас Бразаускас (1932–2010) и Казимера Прунскене (р. 1943) в Литве. Они понимали, что с распадом Советского Союза наиболее актуальной стала задача управления страной и что энтузиазм «движения» рассеивается; наступило время формирования политических партий, которым предстоит соревноваться за право на власть. Никто из новых претендентов не имел опыта работы в демократических институтах; всему, что знали, они научились в переходный период. Но, так или иначе, ход событий вынес их
