человека, независимо от его социального положения. По его мнению, многие пороки и прегрешения (языческие привычки, пьянство, похоть, обман, словоблудие и т. д.) равно присущи людям самого разного состояния, не исключая и рабов. Другие (например, корыстолюбие, расточительство, двуличие) имеют более выраженную социальную окраску и потому требуют специального разбора. Это относится прежде всего к рабам, чей статус и моральный облик были настолько специфичны, что вдумчивый пастырь просто не мог их игнорировать. Что же касается свободных, то, к сожалению, правовые и социально-экономические различия в их среде, по большей части, заслонены для него библейской антитезой "богатые и бедные", причем облик последних более схематичен.
Оттолкнемся от более известного — от личности самого Цезария. Он происходил из знатной и богатой семьи, владевшей землями в западном Провансе и пользовавшейся здесь влиянием: достаточно сказать, что епископскую кафедру он фактически унаследовал от своего родственника, Эония. Цезарий получил хорошее образование — сначала в светских школах, затем в знаменитом аббатстве Лерен, наконец, в Арле у ученого богослова Юлиана Померия. Вполне закономерно, что несмотря на эпизодическое кокетство собственной и вверенной ему церкви бедностью [2799], епископ ассоциирует себя с привилегированной частью своих прихожан как в материальном [2800], так и в социальном и культурном плане. "Прошу вас, братья, — обращается он к ним, — не сетуйте на то, что ради тугодумов и простецов мы вкратце повторяем сказанное; грамотные и образованные без труда понимают сказанное, остальные же, то есть необразованные и простецы, боюсь, мало способны понять". Нам надлежит снизойти до их невежества. Ведь ученые люди могут понять сказанное простецам, те же не в состоянии уразуметь то, что проповедуется изощренным умам [2801]. Епископ исходит из того, что большинство его прихожан грамотны и в состоянии не только понять его проповедь, но и читать Библию самостоятельно [2802]. Rustici, оправдывающие свое отсутствие в храме неспособностью понять проповедника [2803], и неграмотные купцы, которым он советует нанять чтеца [2804], лишь оттеняют общее правило; не случайно, они упомянуты рядом.
Цезарий употребляет слово rusticus в двояком смысле: "селянин", т. е. человек, по определению, грубый, необразованный, недалекий и потому еще держащийся языческих предрассудков [2805], и "простак", "глупец", не разумеющий самых очевидных вещей [2806]. Исходным было, конечно, первое значение, и именно оно является сейчас предметом нашего внимания. Этот сельский люд он называет также plebicula [2807]. В соответствии с литературным каноном, которому отдали должное и Иларий из Пуатье, и Иероним, и Августин, и Иоанн Кассиан, и Сидоний Аполлинарий, и Руриций Лиможский, позднее Григорий Турский, Исидор Севильский и многие другие авторы той эпохи, Цезарий называет "деревенской" и свою речь [2808] — по большей части, действительно простую, но богатую и изысканную, насыщенную диалектическими парадоксами и скрытыми цитатами (в том числе из языческих авторов) и рассчитанную отнюдь не только на простецов, как бы он на этом ни настаивал [2809]. Но тем же словом rusticus он характеризует и сельские приходы, где живут неграмотные и не приобщенные ни к христианской вере, ни к цивилизации земледельцы [2810]. Как епископ, он резко осуждает их многодневные запои, но в его отповеди нетрудно расслышать еще и презрение настоящего римлянина: ведь помимо вина, эти люди пьют еще какие-то напитки собственного изготовления [2811].
Отголоски этих социокультурных различий слышны и в его рассуждениях о неадекватном поведении в храме части его прихожан. Он неоднократно жалуется, что они не только опаздывают на службу [2812] или уходят с нее преждевременно [2813] (так что иногда он даже велел запирать двери храма после чтения Евангелия [2814]), но и не слушают толком, что им говорят, "стоят как колонны" [2815], отказываясь преклонить колени и даже склонить голову, иные же, напротив, под видом больных, вытягиваются на полу, словно в постели [2816], или болтают, сплетничают [2817], предаются "досужим мирским россказням" [2818], обсуждают тяжбы и сделки [2819], обмениваются колкостями [2820], ссорятся и даже дерутся [2821], словом, — мешают окружающим [2822], так что уж лучше бы и вовсе не приходили в храм [2823]. Но у него на удивление мало сетований на то, что кто-то, вообще, манкирует службой [2824]. Он хотел бы, конечно, чтобы в храм приходили чаще, особенно в дни больших праздников [2825], но не более того, и лишь когда речь идет о коллективных молебнах, призванных предотвратить ненастье или другую общую беду, добивается всеобщей явки [2826]. В обычной же ситуации он, скорее, настаивает, чтобы прихожане донесли услышанное до отсутствующих, а именно, как он иногда уточняет, до "детей и фамилии", "детей и соседей", "соседей и близких", "соседей и слуг", "соседей, фамилии и всех, к вам относящихся" [2827], — и тем самым получили воздаяние не только за собственное, но и за их исправление [2828].
Пренебрежение проповедью епископа было вызвано в первую очередь, конечно, чисто религиозными причинами. Речь, понятно, не идет о язычниках и иудеях, на чье присутствие в своем храме Цезарий особенно не рассчитывал, хотя и надеялся, что его прихожане смогут разъяснить им суть христианского вероучения [2829]. Вряд ли он ставил своей задачей и обращение еретиков, по крайней мере ариан, — политическая обстановка к этому не располагала, к тому же нет оснований считать, что еретики были в Арле сколь-нибудь многочисленны. Объектом его пастырской заботы были обычные католики, которые, однако, по лени ли, надменности, личной неприязни к проповеднику или в силу индивидуального понимания религии не считали обязательным частое посещение храма [2830]. Немаловажную роль играли и причины социального свойства. Так, ссылки на хозяйственные заботы, мешающую прийти послушать слово Божье, епископ считал не просто отговорками, но и ставил в один ряд с нежеланием слушать проповедь, находясь в самом храме [2831]. В его глазах, оправданием отсутствующим служила лишь тяжелая болезнь, а также "серьезная общественная необходимость" [2832]. Речь идет, по-видимому, о государственной службе, которую он именовал militia [2833], но никак не о добывании хлеба насущного. Отдавая себе отчет в реальности этого препятствия, он тем не менее отказывался признать его непреодолимым: "те же, кто не захочет прийти по жадности или из-за какой-либо менее обязывающей занятости, нанесут себе жестокие раны тогда, когда могли получить целительные лекарства" [2834].
Свои проповеди Цезарий адресует главным образом весьма состоятельным прихожанам. Он то и дело говорит об изысканных
