Так как 5 августа корпуса Даву и Понятовского приняли на себя основной удар, то Наполеон переправил бы через Днепр, без сомнения, свежие корпуса Жюно и вице-короля с поддержкой их остатками корпуса Понятовского и 1-м и 3-м кавалерийскими корпусами — всего 66 626 человек. Остальные войска — 89 389 солдат — должны были оставаться перед Смоленском.
Без сомнения, Багратион с 41,6 тысячи человек мог воспрепятствовать переправе через реку 66 626 воинов.
Обратимся теперь к тактике защиты самого Смоленска. В первом предположении его обороняют 72,3 тысячи из 82 007 наличного состава; во втором — его защищают 69,3 тысячи из 89 389 солдат. Судя по сражению 5 августа и тому числу войск, которые тогда оборонялись, можно утверждать, что русские, по всей вероятности, имели бы успех и нанесли бы противнику урон, вчетверо больший собственных потерь. Но даже и при сдаче города сообщение по Московской дороге не было бы прервано.
Исходя из стратегического значения Смоленска можно высказать сожаление, что в 1812 г. не было сделано ничего, чтобы усилить его укрепления или, по крайней мере, расчистить валганг и прикрытый путь, которые местами заплыли и были неудобны для обороны[79].
Многие в армии, скорее всего, считали, что не следует отступать, что надо дать отпор противнику у Смоленска. Наверное, этот вопрос обсуждался Барклаем и Багратионом 5 августа, но потом уже, к вечеру 6-го числа, Барклай испугался ответственности за смелое решение и начал снова отступать. Только этим и можно объяснить следующее письмо, написанное 7 августа Багратионом из Михайловки, на Смоленской дороге, графу Аракчееву[80].
«Милостивый государь, граф Алексей Андреевич!
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моей честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он мог бы потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 часов и бил их, но он не хотел остаться и 14 часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет; хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дня? По крайней мере, они бы сами ушли, ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву.
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, Боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений — мириться; вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, что тот не любит государя и желает его гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армией министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, — повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашей ретирадой мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите, ради Бога, что наша Россия — мать наша — скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться? Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть…»
Сколько горькой истины и пророчества относительно предстоявших событий! И так многие думали и чувствовали. Действительно, главная причина сначала слабых результатов, а затем и целого ряда кризисов заключалась в нерешительности и колебаниях Барклая и в разделении власти во главе армии между двумя независимыми друг от друга главнокомандующими.
Впрочем, и тактика Наполеона изменилась до неузнаваемости: ввиду особенно важного для нас значения Москвы и южных губерний он ставит себе задачей отбросить наши армии на север, для чего необходимо было постоянно обходить наш левый фланг. Начало операции и велось Наполеоном в этом духе, но уже под Смоленском было сделано слишком мало в этом отношении, а под Лубином обход его и совершенно замер. После Лубинского боя Наполеон приостановил преследование наших армий и четыре дня пробыл в Смоленске. Как будто приходила ему мысль о мире. Он приказал привести к себе раненого генерала Тучкова 3-го, обласкал его, вернул ему шпагу и просил написать письмо к брату с предложением императору Александру мира. Письмо это было прочтено государем, но осталось без ответа.
Формирование народных ополчений. Выяснившаяся с самого начала войны малочисленность наших войск в сравнении с армией Наполеона, отсутствие достаточных средств для доукомплектования армии побудили императора Александра I призвать на борьбу с врагом все население России. 6 (18) июля, перед отъездом государя в Москву, были написаны воззвание к первопрестольной столице и манифест о всеобщем ополчении. Манифест этот был читан в церквях, в дворянских собраниях, в городских думах, и не было места в России, где бы воззвание государя не зажгло в людях восторженной решимости пожертвовать всем во благо отечества. Отныне борьба с Наполеоном приняла характер народной и священной войны. Оборонительные средства России стали развиваться в огромных размерах.
Одна Московская губерния вызвалась выставить 80 тысяч ратников и пожертвовала 13 тысяч рублей. Общая готовность пожертвований превзошла даже меру потребности, и государь повелел собрать ополчения только в 17 губерниях, ближайших к театру войны, а в остальных ограничиться обыкновенным набором рекрутов.
Ополчения, выставленные губерниями, были разделены на три корпуса: 1-й — для обороны Москвы; 2-й — для обороны Петербурга; 3-й — для образования резерва. В шесть недель восемь губерний 1-го округа выставили 125 тысяч ратников, снабдили их одеждой, трехмесячным продовольствием, в частности 325 тысячами четвертей разного хлеба, и пожертвовали 16 тысяч руб. Остальные губернии не отставали от Московского округа[81]. Для устройства ополчений при особе государя составлен особый комитет; главными же начальниками ополчений назначены: 1-го округа — граф Растопчин, 2-го — генерал Кутузов, 3-го — граф Толстой.
Ратники каждой губернии составляли полки конных и пеших казаков и пеших егерей (во 2-м округе пешие полки назывались дружинами). Пешие полки делились на батальоны, сотни и десятки. Ополчение каждой губернии состояло под командой особого губернского начальника; полковые командиры и прочие начальники избирались из дворян добровольцев. Все ратники были одеты в кафтан и шаровары серого сукна, имели суконные шапки с выбитым из меди крестом, вензелем государя и надписью под ним «За веру и царя». Вооружение составляли ружья со штыками, а за недостатком их вооружались пиками и топорами.
Кроме ополчений, формировались резервные войска во Владимире, Москве и Калуге.
Манифест о народной войне произвел сильное впечатление даже на Наполеона; он неоднократно приказывал прочитывать себе перевод манифеста. Он готовился, в сущности, ко второй польской войне, не ожидая, что начинается настоящая война с Россией, где, кроме борьбы с русским народом, предстояла еще борьба с природой и необъятным пространством. В Испании у него шла пятый год война с народом, армии его гибли одна за другой, а победить непреклонный испанский народ он не мог. Что же могло ожидать его в России, с ее гордым русским народом, неоднократно проявлявшим свою готовность на высочайшее самопожертвование «за веру, царя и Русь-матушку»? Наполеон, верно, сознавал, что его ожидает гибель, и он все время ищет мира, начиная со Смоленска. Но было уже поздно. Россия решилась сокрушить дерзкого врага, ступившего на святую русскую землю.
Партизанская война. Уже начиная с Витебска французская армия почувствовала перемену обстановки: жилища пылают, запасов нет, население исчезло, проводников не получишь.
