напоминала злобное шипение, де Месс почти ничего не мог разобрать. Немного успокоившись, Елизавета заявила, что уже отдала приказание об их возвращении домой. Но оба понимали, что главный вопрос — заключение мира — так и остался нерешенным. Король Генрих отчаянно желал мира с Филиппом II, а Елизавета при всем своем миролюбии заставляла его продолжать войну, пусть даже, как и прежде, за свой счет. Но у нее не было выбора. Всего лишь несколько месяцев назад испанские суда обрушились всей своей мощью на Англию, и, хоть из-за плохой погоды им пришлось вернуться домой, приходили сведения о подготовке новой военной экспедиции.
Елизавета знаком велела де Мессу подойти поближе и заговорила почти шепотом, так чтобы никто из советников не мог расслышать ее слов. У нее есть для Генриха личное сообщение. Передайте ему, ваша светлость, говорила королева, что я уже стара и к тому же скована по рукам и ногам обстоятельствами. Знать переменчива, простой народ, как бы ни выражал он любовь к своей повелительнице, тоже охвачен смутой.
«Опасности грозят со всех сторон, — продолжала Елизавета, — парламент настроен враждебно, казна истощена, уставшее от войны население, уже потерявшее двадцать тысяч человек в сражениях за рубежами страны, ропщет».
Тут Елизавета к месту привела латинскую пословицу и посмотрела на собеседника «с большой тоской во взоре». Нет никого, кто бы лучше ее знал короля Филиппа. Первый, что ли, раз она говорит о нем с де Мессом? Разве не рассказывала она ему, что за минувшие годы он пятнадцать раз подсылал к ней наемных убийц? Правда, осведомители докладывают, что сейчас он превратился едва ли не в ходячий труп, силы в нем поддерживают только врачи и дочь, сделавшаяся при нем сиделкой.
«Пусть Генрих подождет еще немного. Всего лишь несколько месяцев, не больше, и их старого общего врага не станет».
Де Месс понимал, что такое послание не порадует его повелителя да и не остановит от замирения с Испанией. Генрих оставит Елизавету одну противостоять Испании, возникнет дипломатический конфликт. Уезжал де Месс с тяжелым сердцем, и лишь обычная куртуазность королевы смягчила горечь расставания. Елизавета заговорила с ним о всяких пустяках, потом сказала, как она рада завязавшейся дружбе с посланником, отметила его дипломатический такт.
Она дважды обняла его на прощание, обняла и спутников де Месса, вновь, как и при первой встрече, совершенно очаровав их.
Затем Елизавета повернулась к адмиралу Хауарду, тоже пришедшему проводить посланцев, и велела выделить французам надежное быстроходное судно. Последние ее слова прозвучали мрачной шуткой. Смотрите, со смехом проговорила она, как бы вас по дороге домой не захватили в плен испанцы.
Прочь беги ее, Старенье,
Не коснись державных вежд
— Вместе с нею рухнут стены
Власти, силы и надежд.
К 1600 году деньги в государственной казне иссякли, и Елизавета, тщательно подсчитав стоимость фамильных драгоценностей, хранившихся в королевской сокровищнице, вынуждена была, отставив в сторону всякие сантименты, заложить часть из них.
Большинство принадлежало отцу. Был тут, в частности, золотой адмиральский свисток, которым он однажды воспользовался, расхаживая в морской форме по палубе своего флагманского корабля «Большой Гарри». И еще — крупные золотые браслеты, слишком большие для тонких кистей его дочери, с надписью-девизом: «Dieu et mon droit» — «Бог и мое право». Далее — золотая печать и золотая цепь, которую Генрих вешал на грудь во время ежегодного приема в честь рыцарей Подвязки, и даже две пары очков в золотой оправе, которые он надевал при чтении книг и документов. Эти и иные драгоценности: распятия в золотом окладе, вещицы из венецианского золота, гигантский сапфир в форме сердца, пробитого стрелою (уж не принадлежал ли он Анне Болейн?) — были приняты в заклад купцами, что принесло в казну около десяти тысяч фунтов. Всевозможные же изделия из золота и серебра отправили в монетный двор на переплавку.
Война требовала слишком много денег, а казна была пуста. Счета приходят такие, писал Роберт Сесил, что у меня волосы дыбом встают. Дело было не просто в том, что дорого стоили и вооружение, и провиант, да и людям надо было платить, — в Англии в те годы была бешеная инфляция, съевшая чуть ли не весь золотой запас страны. Парламентские ссуды были щедры, но все-таки недостаточны, а когда Елизавета попыталась представить к оплате французские и голландские векселя, из этого мало что получилось. Стало быть, оставалось лишь распродавать государственные земли, влезать в новые долги и закладывать семейные драгоценности.
Если денег не хватало самой королеве, то что уж говорить о придворных, чье благополучие полностью от нее зависело? Они сражались не на жизнь, а на смерть за любую кроху с ее стола. Огромные состояния, делавшиеся в 70—80-х годах, были в прошлом; их обладатели сошли в могилу, немало задолжав короне. Хэттон так и не отдал огромную сумму, одолженную у Елизаветы; то же самое и Лестер, хотя сразу после его смерти Елизавета заставила вдову распродать обстановку великолепных домов графа и направить выручку в казну. Что же касается Уолсингэма, то лишь под конец жизни он обнаружил, что праведникам в этой жизни воздается не всегда; он скончался, оставив после себя такие долги, что хоронить его пришлось ночью, лишь бы кредиторы ничего не пронюхали.
90-е годы остались в истории как «десятилетие голода», когда четыре подряд неурожайных года поставили измученных налогами, потерявших покой людей на грань выживания. «Костлявая рука» 90-х годов вцепилась в горло и придворным, и обычная для них жадность, обычное стяжательство превратились в самое неразборчивое воровство. Война практически свела на нет торговлю, и в этих условиях единственным источником дохода сделались монополии; вот власти предержащие и начали нешуточную борьбу за контроль над продажей мыла, кожи, спиртных напитков и крахмала. То, что продажа монополий ведет из-за инфляции к катастрофическому понижению уровня жизни народа, к массовой коррупции при дворе, участников сделок не смущало, ибо если они уж кого и винили в развале экономики, то исключительно Елизавету. Они, а вслед за ними и другие.
Все беды — от жадности старухи королевы, перешептывались люди на каждом углу, особенно те, кому уж совсем жить было не на что. От жадности и еще от ее дурного характера, заставляющего людей месяцами и годами ждать своего часа да натравливать, находя в том великое удовольствие, партию на партию. То, что вызывало восхищение в юной правительнице, что ранее считалось политическим искусством, теперь рассматривалось просто как злобный каприз старухи.
