превратил дороги в сплошное месиво и заливал полотняные крыши фургонов.
«Не стоило бы Вашему Величеству выезжать в такую погоду», — мрачно заметил юный Хансдон (его отец, кузен Елизаветы и гофмейстер двора, умер еще в 1596 году). Тем более не стоило (хотя сам он этого не сказал — отметил в частном письме другой придворный), что королеве в тот день даже сидеть было трудно.
Елизавета сердито посмотрела на родича. «Седлать лошадей, живо!» — громко распорядилась она, и не успел никто и слова сказать, как королева оказалась в седле да так и не сходила с него до самого Лондона. Хансдона же два дня не допускали в личные покои Елизаветы.
Отчасти королева вела себя подобным образом из присущего ей чувства противоречия. Елизавете всегда нравилось делать то, от чего все ее отговаривали, и теперь, когда она постарела, ей было приятно демонстрировать физическое превосходство над мужчинами и женщинами едва ли не вдвое ее моложе. Но с другой стороны, то был вызов возрасту, действовал некий инстинкт самосохранения. У Елизаветы всегда был собственный подход к медицине (она всячески избегала ее) и к докторам (им она не доверяла). Врачи рекомендовали покой, но сама-то Елизавета прекрасно знала, что активные упражнения только добавляют ей сил и, пусть потом и дышишь тяжело, и ни единым членом пошевелить не можешь, только такой образ жизни поддерживает ее.
Ну а помимо всего прочего, в том, что она неустанно старалась поддерживать физическую форму, крылся определенный политический расчет. Для Елизаветы отнюдь не было секретом то, что королю Якову, как, впрочем, и всем европейским монархам, друзьям или врагам, скрупулезно докладывали о каждом ее неверном шаге, о каждом заболевании, даже о легкой простуде. Любой намек на слабость — и воронье начинает махать крыльями все ниже и ниже. Надо было что-то противопоставить этому всеобщему представлению о том, будто она угасает, вот Елизавета и демонстрировала свою неиссякшую энергию.
Как можно больше гуляла, ездила верхом, охотилась, танцевала с иностранными дипломатами — все ради того, чтобы показать: не такая уж я старуха, как многие хотели бы думать. Елизавета выезжала в своем украшенном драгоценностями экипаже (гривы и хвосты лошадей рыжие, под цвет ее парика) и живо отвечала на приветствия наблюдающей королевский кортеж толпы. В надежде произвести впечатление на иностранцев она, разодевшись и нацепив на лицо маску (они лишь недавно вошли в моду), разгуливала по своим садам; затем маску снимала, и присутствующим открывалась ее изрядно увядшая красота и по-прежнему белоснежная кожа. («Даже в старости, — записывал в 1602 году один вельможа из Германии, — Елизавета отнюдь не выглядит уродливой, особенно если смотреть издали».) Она всегда появлялась там, где должна была присутствовать, — на свадьбах своих придворных, на игрищах и театральных представлениях в честь дня коронации, на празднествах и всяких иных официальных мероприятиях. Да и как же иначе? В глазах Елизаветы пропустить молебен, песнопения, охоту и вообще все, что сопровождает празднование дня коронации, означало бы признание близкого конца, и хотя последний праздник (1602) был омрачен сообщением, что на королеву готовится покушение, она лишь несколько изменила обычный маршрут и появилась там и тогда, где и когда ее и ожидали.
Это 17 ноября выдалось по-особому ярким и безоблачным, давно уже так не было. Урожай оказался обильный, лорд Маунтджой, преемник Эссекса на посту командующего вооруженными силами в Ирландии, разбил испанцев и усмирил Тайрона, чума, свирепствовавшая в летние месяцы, отступила. Лондонцы, всегда готовые поглазеть на свою королеву, вытерпев скучный молебен в соборе Святого Павла, с увлечением следили за молодежью, состязающейся на спортивной арене. Все заметили, что королева особенно развеселилась, когда на лошади размером не больше собаки выехал шут; и, как обычно, ее захватило зрелище травли медведей. Большой переполох вызвал один мошенник: он продал билеты на театральное представление, якобы назначенное на этот день, а затем исчез с деньгами. Явившись в театр и обнаружив, что никакого спектакля не будет, публика в отместку посрывала шторы с окон и принялась крушить кресла. Но даже это малоприятное событие не нарушило общей праздничной атмосферы, и день закончился так же весело, как и начался.
В немалой степени королева преуспела в своих попытках продемонстрировать бодрость и здоровье. «Выглядит Ее Величество превосходно, — записывает в те дни один придворный, — чуть ли не каждый второй день она выезжает на охоту и остается в седле целыми часами». Другой тоже отмечает ее цветущий вид — давно, мол, такой не видел. Но приближенные свидетельствуют иначе: всего лишь час в седле настолько обессиливает Елизавету, что потом она два дня не встает с кровати, а боли в плече и ногах вообще не позволяют ей садиться на лошадь. Чтобы поддержать силы, ей приходится дремать посреди дня, но и после этого она выглядит изможденной, ибо одни попытки выглядеть бодрой утомляют не меньше, чем сами физические упражнения.
Под самый конец года, в разгар рождественских праздников, Елизавета показалась Харингтону вконец истощенной. Да, она угасала, хотя и медленно, — угасала не только физически, но и душевно, и умственно. Она продолжает заниматься делами, отмечает Харингтон, хотя зрение отказывает все больше, да и внимание постоянно рассеивается; она сердито покрикивает на окружающих, обвиняя их в забывчивости, хотя на самом деле сама многое забывает; порой пошлет за кем-то, а когда тот явится, впадает в гнев — чего, мол, пришел незваным?
Сесил и другие оберегали королеву, как могли. В переписке они предостерегали друг друга от того, чтобы давать ей на прочтение сообщения с дурными вестями, особенно на ночь, — от этого бессонница у нее разыгрывается еще больше, и на следующее утро с Елизаветой вообще нельзя будет иметь дела; а порой в своих докладах и вовсе приукрашивали истинное положение дел в государстве, лишь бы ее величество не волновалась. Сесил в обращении с королевой был, как обычно, галантен, восхваляя ее ум и прозорливость и вообще всячески ублажая королевское тщеславие. Пергамент, на котором она пишет, уверял он, благоухает от одного прикосновения пальцев ее величества; губы ее подобны рубинам, глаза ее прекрасны, сверкая, как топазы. Иное дело, что Сесил действительно восхищался ее выдающимися способностями в деле управления государством и с приближением конца царствования Елизаветы все больше задумывался над тем, что опыт ее, запечатленный в различных записях, следует сохранить для потомства. Ибо это царствование, считал он, являет собою несравненный пример просвещенности и красоты. Конечно же, его, как и Харингтона, печалил вид королевы, склонившейся при свете камина над различными документами и указами, под которыми она, подслеповато прищуриваясь, неверной рукой ставит подпись, — все труднее ей
