Историк Г. Ленотр приводит следующее важное показание члена «инсурекционной комиссии» Горэ: «По чьему распоряжению были приняты все эти предосторожности, касающиеся голосования, мне неизвестно. В Совете об этом никогда не было речи и я всегда думал что какая-то тайная и могущественная партия действовала в этом случае, без ведома мэра, который на этом, совете, однако, председательствовал». Этой тайной и могущественной партией были масоны.
В течении тридцати лет до начала масонской революции, в масонских ложах свершалась символическая казнь французского короля Филиппа Красивого. Перед казнью Людовик XVI сказал: «Я умираю невинным, я прощаю своим врагам, а ты, несчастный французский народ…» Людовику не дали договорить, три палача схватили его…
«Таким образом, — пишет Минье, — погиб тридцати девяти лет от роду, после шестнадцати с половиною лет царствования, проведенного в искании добра, лучший но слабейший из монархов.
…Он, может быть, единственный государь, который, не имея никаких страстей, не имел и страсти к власти, и который соединял оба качества, характеризующие хороших королей: страх Божий и любовь к народу».
Всякая революция, преследующая цели установления на земле совершеннейшего общества, есть восстание в первую очередь против Бога.
Это хорошо понимают все политически реально мыслящие люди.
Бальзак, например, считал, что идейным фундаментом монархии является Бог и религия, а республики — народ и его эгоистические интересы.
«Принципы монархии также абсолютны, как принципы республики. Я не знаю ни одного жизнеспособного государственного устройства, кроме двух этих образов правления. Они совершенны, а вне этих форм, без этой беспредельной дилеммы: или народ, или Бог, — все неопределенно, неполно, заурядно. Власть может исходить или сверху, или снизу. Желание извлечь ее из середины подобно желанию заставить людей ползать на животе, вести их с помощью грубейшего из интересов, с помощью индивидуализма. Христианство это совершенная система противодействия извращенным стремлениям человека, а абсолютизм совершенная система подавления разнородных интересов общества».
Дальше Бальзак заявляет:
«Заявляю во всеуслышание: Бога я предпочитаю народу.»
Низменный смысл большинства революций хорошо вскрывается фразой, сказанной будто бы одним якобинцем:
«Будь равен со мной или я убью тебя.» А ведь хотят быть равными не в достоинствах, а в пороках, зовут не вверх, а вниз.
«Революционное правление есть деспотизм свободы против тирании», — говорил Робеспьер. То есть революция есть замена мнимой тирании реальным ужасающим деспотизмом революции.
«Смерть сделалась единственным средством правления республики, — свидетельствует Минье, — свидетельницей ежедневных и систематических убийств».
«Не следует забывать, что в революции двигателями людей являются две склонности: преданность идеям и жажда господства.
Сначала члены Комитета стремились дружно к торжеству своих демократических идей, затем они вступили в борьбу за обладание властью».
Конвент, — как верно определяет В. Гюго в «93 годе», — был «Эпическое скопище антагонизмов».
Гильотэн ненавидел Давида, Базир — Шабо, Гиде — Сен-Жюста, Вернье — Дантона, Лубо — Робеспьера, и все ненавидели Марата.
«Водворив республику, первым делом партий было напасть друг на друга».
«Нет такой безумной мысли, которая не могла бы зарониться в человеческую голову и, что еще хуже, не могла бы хоть на минуту осуществиться. У Марата таких мыслей было несколько. Революция имела врагов, а по мнению Марата, для того, чтобы она могла продолжаться, врагов у нее не должно быть вовсе. Усвоив себе эту мысль, он считал вполне естественным уничтожение врагов и назначение диктатора, все обязанности которого ограничивались бы произнесением смертных приговоров; он с циничной жестокостью громко проповедовал эти меры, столько же пренебрегая приличиями, сколько и жизнью людей, и презирая, как слабоумных, всех тех, которые находили его планы ужасными, а не глубокомысленными, как бы ему хотелось. У революции были деятели такие же кровожадные, как и он, но ни один из них не пользовался таким пагубным влиянием на современников. Он развратил уже и без того шаткую нравственность партий: его идеи истребления целых масс и диктатура — были осуществлены впоследствии Комитетом общественного спасения и комиссарами его.» «Когда общество бывает потрясено революцией, — как верно отмечает Минье, — торжество остается на стороне тех, кто смелее: мудрые и непреклонные реформаторы уступают место реформаторам крайним и непреклонным. Дети борьбы, они хотят держаться его: одной рукой они борются для того, чтобы отстоять свое господство, другою они основывают систему, чтобы его упрочить: они убивают во имя самосохранения, во имя своей доктрины; добродетель, человечество, народное благо, все, что есть святого на земле, становится для них предлогом, которым они оправдывают свои злодейства, защищают свою диктатуру. До тех пор пока они не истощатся и не падут, все гибнут без разбора и противники и приверженцы реформ: ураган уносит и разбивает целую нацию».
Робеспьер говорил: «Граждане, предадимся сегодня восторгам чистой радости. Завтра мы опять будем бороться с пороками и тиранами».
Чернь, всплывающая всегда со дна нации в дни всякой революции, отвечала на требования новых жертв Робеспьеру униженной и раболепной лестью.
«Всякая медлительность, — говорил Кутан, — есть тоже преступление, всякая снисходительность — опасность для общества: отсрочкою для казни врагов отечества должно быть только время, необходимое для удостоверения личности их».
И вот, всех, кого зачисляли в разряд «врагов народа» уничтожали в тюрьмах, рубили головы гильотиной в Париже расстреливали картечью в Лионе и Тулоне, топили массами в реках в Аррасе и Оранже.
Для Робеспьера идея республики сливалась с идеей его личного господства, господства его личных взглядов; и республику, и личную власть он намеревался основать на развалинах всех других партий и на костях своих противников, зачисляемых в разряд «врагов народа и отечества».
Сен-Жюст понимал это. Он говорил: «Будьте смелы — вот вся тайна революции».
Дзержинский, как известно, в юности готовился стать ксендзом, но — стал палачом миллионов людей.
Французская революция имела своего Дзержинского в лице бывшего католического священника Симурдэна, одного из главных героев исторического романа В. Гюго «93 год».
«Симурдэн, — пишет В. Гюго, — бросился в это огромное дело обновления человечества, вооружившись логикой непреклонного человека. Логику не разжалобишь».
Про Симурдэна можно было сказать, что он все знает и не знает ничего. «Он знал все то, чему учит наука и был круглой невеждой в живых делах. Этим объясняется его прямолинейность». Разум у Симурдэна, как у всех революционеров-фанатиков, заменялся логикой.
А политические идеи, построенные на логике, не знают милосердия.
«Симурдэн верил, что служение истине оправдывает все.
Помощником ужасного Симурдэна был другой бывший ксендз Донжу…
Донжу также, как и Симурдэн считал себя непогрешимым.» Он, по словам Гюго, был ужасен в своей справедливости.
Революционная законность не знает справедливости. Вспомним разговор между революционным аббатом Симурдэном и его бывшим воспитанником Говэном. На заявление Симурдэна, что он признает только право, Говэн отвечает:
— А я нечто высшее.
— Что же может быть выше права?
— Справедливость.
И сколько русских людей, испытавшие ужасы февральскооктябрьской революции, могут повторить вслед за Говэном:
— Лучше человеческий ад, чем скотоподобный революционный рай!
Другие деятели французской революции были не менее отвратительны своей безнравственностью, чем Марат или Робеспьер.
В книге Эдгара Кипе «Революция», мы находим следующую характеристику Мирабо:
«Первый апостол революции есть в то же время ее Иуда, бесчестие его так же громадно, как и его слава».
«Спастись можно только посредством такого плана, — утверждал Мирабо, — который соединяет в себе соображения государственного человека и происки интриг, мужество великих граждан, и дерзость злодеев».
Про Робеспьера и Сен-Жюста говорили, что если им дать полную волю, то от Франции скоро останется только двадцать человек их сторонников.
«Говорят, — пишет Эдгар Кипе в книге «Революция», — что террористы ждали благоприятного случая для того, чтобы покинуть систему террора. Мечта! Эта благоприятная минута никогда бы не наступила. Отказаться от своего оружия, значило бы для них идти на верную погибель. Как могли террористы обезоружиться и снова появиться на площадях в качестве простых граждан? Их непременно в тот же день задушили бы те, которым они оставили жизнь».
