В 1840 г. И. П. Боричевский в статье «Руссы на южном берегу Балтийского моря», опубликованной в «Маяке», выразил свое несогласие с утверждением литовского историка Т. Нарбутта, что существовавшая на балтийском Поморье Русь принадлежала Литве. Отталкиваясь от мнения Карамзина о руссах в Пруссии, от показаний средневековых авторов Титмара Мерзебургского, Адама Бременского, Гельмольда, Дюсбурга, Географа Равеннского, автор констатировал, что руссы, в которых он видел норманнов, обитали на южных берегах Балтики в разных местах и в сопредельных странах, при этом особое внимание обращая на нижнюю часть Немана (Боричевский, видимо, был не в курсе, что Неманскую Русь открыл Ломоносов). Принял он и довод Карамзина, что Южная Балтика по отношению к Новгороду находилась «за морем».
В том же году П.Г.Бутков, «обороняя» летопись «от наветов скептиков», отверг «догадку» Миллера и Шлецера, что Изборск - это скандинавский Исаборг, т. е. город на реке Исе. При этом ее несостоятельность объяснив очень просто: Иса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», и привел наличие подобных топонимов в других русских землях (г. Изборск на Волыни, у Москвы-реки луг Избореск, пустошь Изборско около Новгорода). Поэтому, подытоживал он, нельзя «отвергать славянство в имени» Изборска «токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды, есть тоже, что признавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1584 году, город Яму, носящий поныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611-1703 года». Причину, по которой Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам», норманист Бутков увидел в том, что его пером «управляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолжены самим себе», а все только шведам. И сказал в ответ, приведя соответствующие аргументы, что «нет причин почитать славян полудикими, кочевыми, жившими по-скотски», и что Н.М.Карамзин, Г.Эверс, И.Лелевель, Г. А. Розенкампф «обнаружили в мнениях Шлецера многие ошибки».
Касаясь мысли Эверса о южном происхождении руси, Бутков заметил, что «где Шлецер кинул своих понтийских россов, не сказав даже, к ним или к киевским принадлежали россы, служившие грекам в 902 и 935 годах, там Эверс взял их под свое покровительство, чтоб открыть в них, по показанным выше словам арабским руссов, давших нашей стране свое имя и своих государей, не нордманнов, а, по его мнению, турков». И, назвав эту мысль «неслыханной новостью», «гаданиями» ученого, опровергал ее тем, что в источниках нет сведений о какой-то черноморской руси и что море - это «истинная стихия нордманнов, наших варяго-руссов; и потому Понту приписываемо было имя Русского моря». В отношении же идеи Ф. Крузе о прибытии на Русь Рорика Ютландского (Фрисландского) историк пришел к выводу, что он соединил в одном лице несколько современников. Отвергнул Бутков и некоторые предложения скептиков[202].
В 1841 г. М.П. Погодин на страницах «Москвитянина» выступил с критикой работ Н.И. Надеждина, Ф.Л. Морошкина и М. А. Максимовича. Первого, указавшего в 1840 г., на основании показаний арабских и византийских источников, на давнее существование Руси (роксолан, например) на юге Восточной Европы, упрекнул за то, что он «воскрешает Шлецеровы привидения, народ русь, который неизвестно откуда приходил и неизвестно куда ушел после нападения своего на Царьград в 866 году». При этом выставляя ему следующее возражение, довольно показательное для аргументации сторонников норманской теории: «Обстоятельства русского нападения на берег Каспийского моря и росского на Константинополь одни и теже с нападением норманнов на берега всех европейских морей, и доказывают их одно северное происхождение, а не восточное» (и здесь же заметив в адрес «Истории русского народа» Н. А. Полевого, что она «замарала было на время нашу почтенную историческую литературу»).
В отношении второго исследователя, а вместе с ним и Каченовского, Погодин сказал, что они «олицетворяют для меня две крайности истории: ист. суеверие и неверие, и служат для меня маяками не современного просвещения... Молодые исследователи истории! смотрите на гг. Каченовского и Морошкина, - не верьте всему, как г. Морошкин, не сомневайтесь во всем, как г. Каченовский», и тогда «будьте уверены, что вы идете по верной стезе исторических исследований, прямо к истине». Обращаясь к Максимовичу, убеждал его, что «разве страница, написанная мимоходом Татищевым о финском происхождении Руси, есть система? Разве слова Ломоносова, сказанные им наудачу, составляют систему?». Говоря об истинности учения Байера и Шлецера, опирающегося на собственные летописные имена, на русские названия днепровских порогов, на показания Вертинских анналов, Лиудпранда и подкрепленного как его собственными исследованиями, так и «новыми открытиями Шегрена, Френа, Круга», историк вместе с тем по сути признал правоту противников этого учения, демонстрирующих отсутствие связи имени Русь со Скандинавией и присутствие его во многих местах Европы: «От чего происходит имя Руси? Вопрос любопытства, не более»[203].
В том же 1841 г. Максимович в ответе Погодину, также помещенном в «Москвитянине», отметил, что «на Руси никто из русских, до исхода прошлого столетия, не считал своими предками скандинавских немцев». На упрек же оппонента, что учение Ломоносова, Татищева и других он величает «именем системы не по достоинству их», заметил, «что тебе не нравится равное внимание мое ко всем учениям; что тебе кажется достойным внимания и разбора только скандинавское учение Байера и Шлецера, поддержанное твоим магистерским рассуждением и беспрестанно для тебя подтверждающееся новыми открытиями Шегрена, Френа, Круга». При этом Погодину также было сказано, что «приведенные тобою имена почтенны и знамениты своею ученостью; но для меня не менее, в отношении к Руси, почтенны имена Ломоносова, Татищева, Чеботарева, Болтина и других русских ученых», и что «именитость не есть ручательство за истину».
Абсолютно не принимая утверждение Погодина, что Ломоносов о русской истории говорил «наудачу», повторил произнесенное в 1837 г. в его адрес как «нашего первого историка», напоминая, что историей он занимался профессионально: изучал русские и иностранные источники, «делал из них сотни выписок, соображал характер наших исторических событий», и фактически все это делая впервые. «Вы называете Шлецера, - говорил он далее, - отцем нашей исторической критики; но это был для нее лихой вотчим, от которого родился и наш исторический скептицизм. Как самопроизвольно и небрежно обходился он с Несторовою летописью?», из которой, обращал внимание ученый, «вовсе не видно скандинаво-немецкого происхождения Руси», и что это происхождение не следует из византийских и арабских известий. Свою оценку Шлецера Максимович завершил словами, что «в своем шведском учении о Руси - он был самый упорный и односторонний систематик» и «что же значат восторженные гиперболические похвалы Нестору от Шлецера? Под видом Нестора он хвалит только себя!».
Перечисляя ошибки Шлецера («отвержение» саг, «совершенное отвержение для нашей истории скифов, сарматов, роксолан и проч.», его сомнения в походах Игоря на Византию, якобы выдуманные «Нестором из патриотизма», и др.), напомнил Погодину, что он сам «опроверг так искусно главное Шлецерово утверждение, будто варяги-русь были шведыЬ, и посоветовал освободится «от впечатлений молодости, какие накричал тебе Шлецер своею резкою, бранчивою, самопроизвольною критикою». Остановившись на факте отступления авторитетнейшего историка-норманиста от догматов отстаиваемой им теории, подчеркнул: «Замечательно, что и Карамзин, хотя и вывел руссов из Швеции, но сначала ословянил их в Пруссии и потом уже привел в Новгород».
Говоря о взглядах современных ему норманистов, Максимович констатировал: «Это видение скандинавства руссов, теперь господствующее в нашей истории, иногда обращается почти в болезнь умозрения». А заключения О. И. Сенковского охарактеризовал как «только миражи, призраки исторические». В напечатанном здесь же ответе Погодин, отмечая корректность критики Максимовича в свой адрес и признаваясь, что когда-то и «мне не хотелось никак признать Рюрика иноплеменником, норманном, да надо, мой друг, уступить ученой необходимости», твердо заключил: все вместе доказательства о скандинавстве варягов-руси «составляют такую каменную цепь, которой никаким наскоком и натиском прорвать едва ли кому удастся»[204].
В 1842 г. Ф. Л. Морошкин, давая ответ Погодину на страницах петербургского «Маяка», заметил, во-первых, что поклонники Байера отказались «для него от собственного, независимого исследования наших древностей», во-вторых, что его оппонент в своей рецензии смеется без доказательств, хотя «ему, профессору русской истории, следовало бы ex officio заняться рассмотрением нового воззрения на нашу древность, подвергнув оное строгому, подробному разбору по всем правилам исторической критики, тем более что сим воззрением подрывается в конец и та система, которой держится он сам»[205]. В том же году Ф. Святной отметил, что «рассуждениям о происхождении руси и конца нет» (их выдают за шведов, «готов черноморских, прусских, ботнических, за фризов, за датчан, за хазар, за турок, за финнов, за жителей с Фароэрских островов и бог весть за кого») и что Шлецер «наперекор точным словам летописи вывел русь из свей».
