Не многим лучше тульской была и калужская дорога. Вот как описывал ее Иван Аксаков, проезжавший из Москвы в Калугу осенью 1845 года.
«От самой заставы началась ужаснейшая дорога: рытвины, ямы, овраги, горы, засохшая грязь и к довершению всего станции ужасные — по 35, 30 верст!» (2, 193).
Примерно такую же картину представляла и дорога из Москвы в Ярославль.
«Действительно, — вспоминает Кюстин, — дорога оказалась ужасной — и не только на протяжении трети всего пути. Если верить русским, все дороги у них летом хороши. Я же нахожу их из рук вон плохими. Лошади вязнут по колено в песке, выбиваются из сил, рвут постромки и каждые двадцать шагов останавливаются. А выбравшись из песку, вы попадаете в море грязи, из которой торчат пни и огромные камни, ломающие экипаж и калечащие лошадей.
По такой же дороге мне пришлось прокатиться для того, чтобы попасть в Троицесергиевский монастырь…» (92, 227).
* * *
Летом 1839 года Кюстин ездил из Петербурга в Шлиссельбург. Поездка эта произвела на него сильное впечатление. «Дорога от Петербурга до Шлиссельбурга плоха во многих местах. Встречаются то глубокие пески, то невылазная грязь, через которую в беспорядке переброшены доски. Под колесами экипажа они подпрыгивают и окатывают вас грязью. Но есть нечто похуже досок. Я говорю о бревнах, кое-как скрепленных и образующих род моста в болотистых участках дороги. К несчастью, всё сооружение покоится на бездонной топи и ходит ходуном под тяжестью коляски. При той быстроте, с которой принято ездить в России, экипажи на таких дорогах скоро выходят из строя; люди ломают себе кости, рессоры лопаются, болты и заклепки вылетают. Поэтому средства передвижения волей-неволей упрощаются и в конце концов приобретают черты примитивной телеги» (92, 176).
Итог путешествия по таким дорогам — крах любого, даже самого стойкого транспортного средства.
Особенно скверными были дороги в лесном и безлюдном краю — вверх по течению реки Мологи, левого притока Волги. Летом 1798 года здесь метеором промчался возвращавшийся в Петербург из Казани грозный император Павел (194, 298). Тогда дорогу кое-как привели в порядок. Но вскоре все вернулось в прежнее состояние. В условиях бездорожья лучшим транспортом оказался водный, связанный с Тихвинской системой. Для тех, кто путешествовал на колесах, городок Устюжна был «краем света», за которым начиналось нечто неописуемое. Таким его представляет в своих записках сенатор П. И. Сумароков.
«Мы переправились через реку (Мологу. — Н. Б.) на пароме, и предстала ужаснейшая дорога, каковой нигде не встречал и которую описать невозможно. По болоту плавают жерди с пустыми промежутками, колеса припрыгивают с одной на другую, и мы с колотьем в боках двигались как черепахи. По сторонам лес, кочки, мхи прикрытые водою, стоят обгорелые, засохшие деревья, дымятся испарения, нет прогалинки сквозь густоту; словом, тут слилось всё для мучения тела и для оскорбления глаз» (181, 318).
* * *
Даже в ближних окрестностях Москвы и Петербурга осенью дороги становились непроезжими. Вот что вспоминает об этом в своей «Старой записной книжке» князь П. А. Вяземский.
«В Московской губернии, в осеннюю и дождливую пору, дороги были совершенно недоступны. Подмосковные помещики за 20 и 30 верст отправлялись в Москву верхом. Так ездил князь Петр Михайлович Волконский из Суханова; так ездили и другие. Так однажды въехал в Москву и фельдмаршал Сакен. Утомленный, избитый толчками, он на последней станции приказал отпрячь лошадь из-под форейтора, сел на нее и пустился в путь. Когда явились к нему московские власти с изъявлением почтения, он обратился к губернатору и спросил его, был ли он уже губернатором в 1812 году; и на ответ, что не был, граф Сакен сказал: “А жаль, что не были! При вас Наполеон никак не мог бы добраться до Москвы”» (28, 113).
* * *
Раскисшие в весеннюю и осеннюю пору, пыльные и ухабистые летом, российские дороги и зимой не давали путнику покоя. Даже ухоженное Московское шоссе зимой «представляет также затруднительный путь от ухабов, раскатов и зажоров» (164, 32).
Снежные заносы и созданные ими заторы страшно замедляли всякое движение. Вот как описывает эти картины в письме отцу (январь 1844 года) Иван Аксаков.
«Какие скверные дороги в Тамбове! Вообразите себе обширную степь, на которой летом еще заметна черная дорожная полоса, но зимою, когда всё бело и путь не обозначается ни верстовыми столбами, ни вехами, то дорога пролагается наудачу, едут часто целиком (по целине. — Н. Б.) или попадают на какой-нибудь хребет земли, где снегу поменьше, но который в ширину аршина два или три, не больше, так что если попадется обоз, то нет даже возможности объезжать его, потому что с обеих сторон снег по брюхо лошади» (2, 39).
Пятью годами позже, осенью 1849 года, Иван Аксаков по делам службы колесил по Ярославской губернии. Свои впечатления от дорог он выразил кратко: «Дорога гнуснейшая всюду…» (3, 66). Полгода спустя, в мае 1850 года, Аксаков ехал из Романова в Ярославль. Тут его ждало новое дорожное приключение. «В четверг я выехал на обывательских лошадях к станции на большой дороге, ведущей из Ярославля в Романов, — но на большой дороге, в версте от станции, завяз в грязи (после бывшего сильного дождя). Надобно было вытаскивать народом, что всё продолжалось несколько часов. Этой участи в течение трех дней подверглось 10 экипажей» (3, 134).
Осенняя слякоть сменялась первыми морозами. Замерзшие груды дорожной грязи в народе называли «кблоть». Они создавали новые трудности для путника. «Сто верст расстояния от Углича до Ярославля — я ехал с лишком сутки! — вспоминал Иван Аксаков. — Колоть страшная, дорога мучительная. Приходилось несколько раз идти пешком» (3, 80).
Еще несколько лет спустя, осенью 1856 года, Аксаков путешествовал по югу России. Переезд из Николаева в Харьков он запомнил надолго.
«Наконец ныне дотащился я до Харькова! Целая неделя езды сюда от Николаева! Сколько времени пропадает даром! Еще пройдет несколько дней, пока устроимся. Нет слов, чтобы описать Вам безобразие неистовое дорог! Это не риторическая фигура, а истинная речь. Как можно было просуществовать с такими дорогами 1000 лет! Досталось нашим экипажам порядком! Я ежесекундно опасался за коляску, но к величайшему моему удивлению доехал благополучно: оси уцелели, но сломалась сзади рессора» (3, 502).
* * *
Даже членам императорской фамилии и самим царям случалось на личном опыте познавать неудобства российских дорог.
Осенью 1832 года Николай I отправился в большое путешествие по России. Из Петербурга через Лугу он поехал в Смоленск, затем в Бобруйск, Киев, Полтаву, Харьков, Чугуев, Белгород, Воронеж и Рязань. От Рязани вела «ужасная размытая дорога до Москвы: 200 верст до Первопрестольной пришлось преодолевать двое суток. Наступила поздняя осень, и дорога была так изрыта обозами и гуртами, что Николай, испытав и гнев, и ужас, пришел к решению создать в России систему шоссейных дорог, начав с тех, что вели к Москве. Обсуждение проекта с Бенкендорфом начали прямо в пути, а затем были предприняты шаги по его реализации» (126, 330).
Сам часто и подолгу путешествовавший по России, Николай в 1837 году отправил в поездку по стране своего старшего сына, 19-летнего Александра. Наследник престола должен был поближе познакомиться с народом, которым ему предстояло управлять. Местные власти заранее знали о приближении цесаревича и делали всё возможное для благоустройства дорог. И всё же в письмах, которые Александр писал отцу с дороги, среди прочего можно найти и такие наблюдения:
«В Углич мы приехали (из Калязина. — Н. Б.) очень поздно по причине дурных дорог…»
Из Углича «мы отправились дальше (в Рыбинск. — Н. Б.) по ужасным дорогам» (19, 34).
Не забыта была и тульская дорога. 6 июля 1837 года Александр сообщает отцу, что посланный им фельдъегерь «был задержан разлитием вод от продолжительных дождей между Москвой и Тулой» (19, 84). Проезжая из Белева в Калугу, наследник замечает: «Дороги поганые, но проходят красивыми местами» (19, 95).
* * *
«Дурную дорогу, испорченную от беспрерывных дождей», наследник преодолевал и на всем пути из Москвы через Владимир в Нижний Новгород в августе 1837 года (19, 110).
Каково же было соотношение между хорошими, плохими и очень плохими дорогами в николаевской России? Точных данных никто, конечно, не назовет. Однако общую картину со знанием дела очертил бывалый путешественник Иван Аксаков. В письме родителям из Бендер (февраль 1856 года) он писал: «Из 700 русских городов по крайней мере 600, месяца три, лишены всяких путей внутреннего и внешнего сообщения, тонут в грязи, когда с наступлением сумерек никто и выйти из дому не смеет!» (3, 443).
