Ценное свидетельство о состоянии Петербургского тракта принадлежит историку С.М. Соловьеву. Вспоминая свое путешествие из Москвы в Петербург в 1842 году, он отмечает: «Поехал я не на долгих, но в почтовой карете, которая на третьи сутки принесла меня на берега Невы; езда, действительно, была великолепная, европейская, шоссе гладкое» (173, 271).
Благоустройство дорог не ограничилось одним только московско-петербургским трактом. С 1833 по 1855 год было построено еще 6, 5 тысячи километров шоссейных дорог. Шоссе имели стратегическое значение, и если в целом дороги находились в ведении губернаторов, а их состояние контролировалось через Министерство внутренних дел, то шоссе были подведомственны Главному управлению путей сообщения. В 1849 году по докладу П. А. Клейнмихеля уже все дороги были подчинены его ведомству (26, 530).
* * *
Дороги строились в ту пору по всей России.
Наследник престола Александр Николаевич в 1837 году среди прочих путевых наблюдений сообщал императору и такое: «Шоссейное полотно от самого Ярославля почти до Ростова уже готово» (19, 38).
Спустя десять лет по Ярославскому шоссе ехал в путешествие по северным монастырям историк С. П. Шевырев. В своих путевых записках он высоко оценивает достоинства новой дороги.
«Чудное шоссе катилось под нами ровной гладью, да мы-то к сожалению не могли по нем катиться. Обывательская тройка тащила нас очень вяло. Вез крестьянин, живущий от Переславля за 50 верст. Он никогда не бывал в этой стороне, и все окружавшее приводило его в такое изумление, что он сам не понимал, где находится. Между тем деятельно убиралась дорога. Мужики скашивали по ней мураву. Рвы выравнивались в ниточку. Почтовые лошади тяжелым, огромным катком укатывали дорогу и крушили свежий щебень.
Новый европейский путь много изменил впечатления, вас окружающие. Мне было тринадцать лет, когда я в первый раз ехал из Переславля в Ростов. Помню, как из одного села мы переезжали в другое. Теперь дорога пуста. Села отошли в сторону Соображения инженерные требовали таких изменений. Новые деревни, новые села выстроятся по новой дороге. В одном месте шоссе катится по топи непроходимой, где, конечно, никогда не бывала человеческая нога. Это чудо инженерного искусства. Наст шоссе на несколько сажень возвышается над болотами, которых влажные испарения обдавали нас пронзительной сыростью. Нельзя не любоваться этой смелой насыпью. Петровск, заштатный городок, где станция, выиграл много от шоссе. Домики так и подымаются друг за дружкой. Дом станционный очень красив и хорошо убран. Везде смотрители учтивые, предупредительные, с новыми формами цивилизации. Все пришлось по новой дороге.
Последнюю станцию к Ростову ехали мы ночью. Европейская цивилизация гладким путем своим убаюкивала меня в моем тарантасе и обеспечивала мой сон от толчков и других более неприятных приключений. Но вдруг и она разбудила меня неожиданным образом. У шоссейного шлагбаума потребовали мытищинского ярлыка (квитанции об уплате дорожного сбора. — Н. Б.), о котором солдат сказал, что могу с ним сделать все, что угодно. Как что угодно? Вот где его надобно отдать. Смотритель впросонках настойчиво требует ярлыка с меня, также полусонного. Давай искать, шарить по всем карманам, и в портфеле, и в записной книжке. Нет, так нет. Надобно было вновь заплатить что-то. В другой раз, коль случится, будем помнить» (214, 86).
* * *
В хорошем состоянии в эти годы находился и путь на восток. Наследник сообщает Николаю, что «на станции Дально Дубровский мы выехали на большой Сибирский тракт, где дороги точно шоссе, возят удивительно хорошо, мы на одних лошадях проскакали 27 верст и горами» (19, 47).
На особом счету всегда была стратегическая дорога Петербург — Киев. В результате постройки здесь шоссе средняя скорость езды увеличилась с 340 верст в сутки до 480 верст (26, 534).
Глава десятая.
Дорожные виды
Русские путешественники XVIII — первой четверти XIX столетия редко рассматривали свою страну как объект для социально-психологического или художественного наблюдения. В этом равнодушном молчании одиноко вспыхивает гениальная фраза Радищева: «Посмотри на русского человека; найдешь его задумчива» (154, 44).
В то время как для самих русских Россия долго была, так сказать, «невидима», свежий глаз иностранца отмечает и типично русские пейзажи, и колоритные картинки придорожной жизни.
«Маленькие светловолосые девочки бежали за экипажем с земляникой и черникой, а поскольку в России сливки можно найти в любой деревне, мы подкреплялись ягодами со сливками, а освежались квасом, который пьют из деревянных ковшей»…
«В одной деревне мы увидели большой цыганский табор. Я заплатил цыганам, чтобы они спели и сплясали; вокруг собралась вся деревня.
Смуглолицые мужчины-цыгане имеют своеобразные черты, они носят высокие конические шляпы, на некоторых были русские кафтаны и штаны, обуты они в тяжелые сапоги. Несколько женщин были весьма хороши собой, их заплетенные косы украшали полевые цветы, платки они повязывают на правом плече, вообще весь наряд выглядел довольно живописно.
Их яркие и темпераментные танцы производят впечатление» (6, 96).
Впрочем, поют и пляшут не только цыгане, но и русские крестьянки.
«Вечерами деревенские женщины, надев праздничные платья, с вплетенными в волосы лентами, выходят на улицу. Похожие на песни Пиндара, русские песни поются на один голос, хор подхватывает припев. Иногда во время гулянья женщины становятся в круг и пляшут. Мужики никогда к ним не присоединяются, они сидят на лавках возле изб, балагурят и подшучивают над девушками. Дети развлекаются игрой в babki (бабки). Игра заключается в том, что в поставленные в ряд овечьи позвонки кидают кость; выигрывает тот, кто больше всех сбил бабок. Некоторые ребятишки прыгают на доске, положенной серединой на бревно, это опасное развлечение называют качели.
В общем русские мужики выглядят довольными и счастливыми, живут в достаточно удобных домах с застекленными окнами, а я-то ошибочно полагал, что увижу дыры, закрытые ставнями» (6, 98).
Заметим, что эти оптимистические наблюдения путешественник сделал в 1829 году на пути из Петербурга в Москву. Здешние крестьяне уже, как правило, находились на денежном оброке у своего помещика, получали паспорта и уходили на заработки в обе столицы. Благодаря «отходничеству» они жили свободнее и богаче, чем закабаленные барщиной крестьяне черноземного юга.
Прошло несколько недель, и тот же путешественник поехал из Москвы на юг, в сторону Одессы. Здесь картины придорожных деревень были уже не столь отрадными. «Крытые соломой деревенские дома выглядели уже не столь опрятно, как раньше; в каждой деревне вывешена доска с указанием числа душ мужского пола» (6, 139).
Это явное различие между картинами нечерноземного, предпринимательского севера и черноземного, аграрного юга России бросалось в глаза. Вот каким предстает пейзаж между Липецком и Воронежем в путевых записках сенатора П. Сумарокова (1838).
«Степь голая, плоская, печальная, избы тесные, неопрятные, хозяева живут вместе с телятами, со свиньями, курами, пол грязен, стены закопчены, и худой запах оскорбляет обоняние…» (181, 137).
На возвратном пути, проезжая через Кострому, Сумароков восхищается благоустройством здешних сел и деревень и вновь вспоминает нищету и убожество крестьян черноземного юга.
«Красота, свежесть лиц даны обитателям по Волге, и вы найдете здесь много красавиц. Избы по большей части в два жилья, с красными окнами, трубами, опрятны внутри, и приятно войти в них. Трапезы крестьян посредственного состояния вкуснее харчевенных и называемых ресторацианами. Наречие их по-книжному несколько смягчается, и они живут в довольстве. Какая противоположность с Тамбовским краем! Там крестьянин существует среди навоза, закоптел от дыма, мало просвещен, нелюдим, и богатый закромами (хлебные запасы. — Н. Б.), нуждается в деньгах. Костромитянин, напротив, имеет светлый, чистый дом, одет хорошо, ест сладко, получил некоторое образование, ласков, гостеприимен и в целковых рублях не имеет недостатка» (11, 276).
Но самые цветущие места — впереди. Это Ярославская губерния.
«Еще позади мелькают хорошие костромские строения, но то избы, а здесь вместо их видишь у крестьян дома от 5 до 20 окон, с цельными у некоторых стеклами, с занавесками, и внутри сквозят хозяйки в бархатных или штофных касавейках. Подходят уже деревни на местечки, поселяне на купцов…» (181, 278).
Но вот кончается благословенная Богом Ярославская земля и начинается совсем другая по уровню и колориту жизни Тверская губерния.
«С окончанием Ярославской и началом Тверской губернии последовала крутая перемена к худшему Видишь вместо хороших домов избы, дорогу не возделанную, уже нет аллей, вместо каменных церквей деревянные странных наружностей, и версты или покривились или сгнили, упали» (181, 316).
