Фороракос быстро спрыгнул с валуна, при этом смешно растопырив маленькие крылышки, как бы желая смягчить падение на землю тяжелого тела. А потом поспешил к недалекому утесу.
Пернатый хищник подоспел туда как раз в тот момент, когда оба старших протилацина, каждый со своей стороны, собирались напасть на самку теозодона и ее детеныша. Та уже выглядела очень испуганной, потому что не знала, откуда ждать атаки и от какого из зверей нужно защищаться.
И тут она к своему величайшему изумлению увидела, как один из хищников, уже приготовившийся к броску, внезапно развернулся и длинными скачками понесся вдаль.
Не менее удивлена была и самка протилацина. Она собиралась оказать помощь самцу при нападении, но вместо смертоносного прыжка увидела, что тот удирает, скрываясь в высокой траве и кустах. Хищница недоумевающе смотрела на теозодонов, ожидая найти причину для столь загадочного бегства. Но не заметила ничего подозрительного, те лишь в ужасе таращились на нее. Внезапно хищница увидела, что самка теозодона пустилась наутек, встала и обернулась — удостовериться, что детеныш следует за ней. В этот момент самка протилацина поняла, что опасность грозит сзади. Она тут же развернулась и вся оцепенела — на нее несся огромный фороракос, яростно щелкая могучим крючковатым клювом. Еще несколько быстрых шагов — и протилацин окажется в его острых когтях, жалобно вопя под градом смертоносных ударов.
Метнувшись с быстротой молнии, самка кинулась прочь. Ее нисколько не заботили брошенные беспомощные детеныши. Инстинкт самосохранения был у сумчатой хищницы гораздо сильней материнского. Пернатый великан хотел погнаться за ней, но потом заметил четырех молодых протилацинов, пытавшихся по густой траве удрать вслед за бесчувственной матерью, и бросился к ним. Одному хищная птица сильным клювом размозжила голову, другого ухватила когтистой лапой. Два оставшихся детеныша кинулись назад к скале и быстро спрятались там в отверстиях между камней.
Фороракос не смотрел на них. Пернатому великану было все равно, пойманной добычи ему вполне хватало для насыщения.
ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ ТРОПИНКА
С высоких гор, чьи склоны поросли лиственными чащами, цветущими азалиями и рододендронами, в широкую низинную котловину сбегал небольшой поток.
Чистая и холодная вода маленькими волнами плескалась с камня на камень и, тихо журча, неслась по руслу быстрины. Во многих местах, там, где оно резко опускалось по скальному обрыву, образовывались миниатюрные водопады. Они, обрушиваясь вниз, несли с собой хлопья белой пены, а когда вода падала прямо на твердую поверхность — валуны или скалы — то разбивалась там на тысячи мелких капелек, которые в свете палящего солнца превращались в сверкающие самоцветы, разлетающиеся во все стороны. Здесь, в облаках водяной пыли с их радужным сверканием, тихое журчание сменялось гудящим шумом, который разносился по лесу будто гордая песнь силы и решимости.
Когда же сбегавший с гор поток оказывался у их подножия, то весело разливался по широкой равнине и воздух дрожал над ним, раскаленный огненными стрелами солнечного диска. Здесь раскинулись огромные лесные чащи, соседствуя с обширными лугами, из чьей зелени выглядывали цветы, в горячих лучах вспыхивающие самыми разными красками. Над их пестрыми чашечками и над короткими мечевидными листьями травы темнели словно большие холмы высокие кусты. Многие из них возносили вверх, к небу, свои ветки с пучками блестящих листьев, создающих пышную зеленую бахрому, колышущуюся всякий раз под порывами ветра.
На равнине горная речка меняла свой облик. Исчезало быстрое и дикое течение, бешено несущее воду через все преграды вниз по склонам. Теперь спокойный поток подобно серебряной ленте вился по древнему лесу и лугам, пока, наконец, не вливался в широкое озеро.
И оно было здесь не единственным. Всю огромную котловину под горными склонами усеивали озерца, пруды и бочажины, в ее зелень вплетались русла стекающих с вершин потоков.
Картина была поистине чудесной и великолепной, когда закатное солнце прощалось с этим краем эпохи позднего третичного периода. Коснувшись горных вершин, оно изливало потоки последних в этот день лучей, которые золотили не только лишь одни скальные пики, но и неоглядную зелень древних чащ и цветущих лугов. Гладь озер, прудов и темных омутов сверкала неисчислимыми золотистыми и серебристыми отблесками, а маленькие волны жадно ловили их в свои объятья и, покачав, уносили к буйным джунглям ситника и тростника, и те поглощали свет, будто голодные. А когда солнце, словно уставший путник, садилось за каменные макушки гор, то вмиг вспыхивали и облака, и чарующая красота золотых оттенков разливалась в неизмеримой выси. Вот в закатных небесах нежных оттенков внезапно загорался алый сполох, за ним второй, третий, а потом и множество других продолжали без устали полыхать, как языки пламени в некоем невероятно огромном по размерам очаге. Казалось, небосвод охвачен гигантским пожаром — неугасимым и поразительно прекрасным. И все это отражалось красными отблесками на поверхности прудов, озер и болот, до тех пор, пока медленно, но неудержимо подступающая со всех сторон темнота не гасила небесные огни. Тогда воды темнели, а вместе с ними — дремучие леса и луга с цветами и кустарниками. Ночь укутывала край своей черной пеленою, заполняла тьмой каждый уголок и смыкала сном веки живых созданий.
Она тяжело падала на все вокруг, словно сумрачная завеса веков, которую никак не сдвинуть. Гробовая тишина заполняла край, глубокая и тягостная, не нарушаемая ни единым шелестом листьев и травы, ни единым жужжанием насекомого, ни единым всплеском подскочившей над поверхностью воды рыбы, ни единым шумом птичьих крыльев и ни единым звуком со стороны спящих в лесных чащах млекопитающих. Такими ночами черная тьма и безмолвная тишь владели целым краем.
А иногда над лесом поднимался серебристый лик луны и ее белые лучи падали на зеленый ковер лугов и кустарников, где создавали причудливую смесь света и тени. Дождь из лунного серебра проливался на кроны столетних буков, грабов и дубов, ореховых и фиговых деревьев, на лавровые кусты и узколистые восковницы, кипарисы, ели и гигантские секвойи, а также и на роскошные пальмы, которые по ночам, бывшим все еще теплыми, но по сравнению с прошлым уже слишком прохладными для них, зябко дрожали, с нетерпением ожидая прихода дня и солнца.
В колдовском лунном свете поверхность озер и прудов превращалась в исполинское зеркало, а реки и ручьи — в потоки жидкого серебра. Бледные лучи заливали и буйную растительность болот и топей, неумолимо проникали в заросли тростника, рогоза и высоких хвощей, пробивались через гущу аира и осоки, и там, где они падали, черный сгусток тьмы исчезал в белом блеске.
Но случалось и так, что тишину темной или лунной ночи нарушали гул и грохот, которые далеко разносились над целым краем. Это происходило тогда, когда открывались старые полости под земной корой и оттуда в клубах чада и дыма вытекала лава. Она громоздилась целыми курганами и отвесными конусами, которые после остывания торчали посреди широких равнин высокими темными кучами из базальта и фонолита. В тех местах, где из перетопленного подземного котла через уродливые жерла наружу пробивалась раскаленная лава, все живое убегало прочь, в диком страхе и сломя голову, подальше от жаркой гибели, покидая свои берлоги и дупла, чтобы уже никогда туда не возвращаться.
Грохот и гул, сопровождавшие вытекание сжигавшей все магмы и отражавшиеся тысячекратным эхом от скалистых гор, будили и спавших далеко от места извержения животных. Те вскакивали на ноги и с ужасом в глазах опрометью бросались наутек или же прятались в самых темных и самых дальних уголках каких-нибудь ущелий, где не было видно ни малейшего отблеска багрового зарева, испускаемого кратером вулкана, пылавшего как исполинский факел и как огромный прожектор прорезавшего ночную тьму.
