Этой критикой методологии директора Института и призывом «дать отпор антимарксистским элементам» решил ловко воспользоваться Назаренко для окончательного смещения Шмита с директорского поста. В сентябре, когда директор и часть сотрудников были еще в отпуске[283], он созывает общее собрание Института и предлагает «отмежеваться» от антимарксиста Шмита и послать оповещение об этом в журнал «На литературном посту». Видимо, большинство собравшихся согласилось с этим предложением[284]. О решении коллег «отречься» от директора Шмит узнал по возвращении из отпуска, и ему ничего не оставалось, как подать заявление об отставке. 9 октября 1929 года созывается Правление, на котором Шмит оповещает, что «возбуждает ходатайство перед Главискусством об увольнении с должности директора Института». И Правление послушно постановило: «Передать заявление Шмита в Главискусство, поручив ведение переговоров по этому делу зам. директору Назаренко, и до разрешения этого дела Шмиту исполнять обязанности директора»[285].
Интересно, что только в декабрьском номере «На литературном посту» (т. е. через три месяца) появился институтский ответ на статью Михайлова, под заглавием «Письмо группы работников ГИИИ», подписанный семью именами[286]. Он предваряется письмом за подписью Шмита, датированным 21 октября 1929 года. Эти документы сохранились среди бумаг Шмита в папке под заглавием «Письма (2) Ф. И. Шмита в редакцию журнала „На литературном посту“»[287]. Оба они написаны на машинке, лежат в том же порядке и пронумерованы как письмо № 1 (письмо Шмита) и № 2 (письмо сотрудников), последнее без подписей. Текст второго письма, совпадающий с публикацией, имеет мелкие недоработки (например, не вписан номер газеты «Жизнь искусства»). Все это свидетельствует о том, что письмо № 2, опубликованное как «Письмо группы работников ГИИИ», написано было если не самим директором, то с его ведома.
Публикация имеет целью оповестить общественность о «показательном» разрешении конфликта между директором (буржуазным спецом) и принципиальными сотрудниками-марксистами. В первом письме, которое хоть и выдержано в жанре публичного покаяния, однако не лишено доли сарказма, директор сообщает о своем уходе с занимаемой должности:
Статья тов. К.М. «ГИИИ приспособился» была напечатана в августовском (№ 16) журнала «На литературном посту», в самое, значит, отпускное время, а потому произвела свой эффект с запозданием. Но как только сотрудники Института съехались, они прочитали статью в эконом совещании[288], с полной определенностью почувствовали потребность дать мне, как оппортунисту, идеалисту и формалисту, решительный отпор и довели о своем марксистском самоопределении письменно до сведения Редакции «На литературном посту» (только теперь, потому что редактирование документа отняло много времени). Как только я, в свою очередь, вернулся из отпуска (1 октября) и узнал обо всем свершившемся в мое отсутствие, я тотчас попросил Правление ГИИИ ходатайствовать перед Главискусством об увольнении меня от должности Директора ГИИИ. Я, конечно, не думаю, чтобы это событие имело общеисторическое значение, но за последнее время Редакция «На литературном посту» уделяла моей продукции столько внимания[289], что я хочу первым порадовать журнал уведомлением о конкретных результатах ее кампании. Ф. И. Шмит[290].
Во втором письме, редактура которого «отняла много времени», автору («К.М.») указывалось на две его ошибки. Во-первых, ему «осталось неизвестным, что коренная реорганизации ГИИИ уже проведена в жизнь» (и далее подробно описывались институтские новации, теми же словами, что и в процитированном выше Отчете о реорганизации Института[291]). Во-вторых, автор статьи неправомерно отождествляет «работы директора Ф. И. Шмита с работой всего Института в целом», поскольку «среди работников Института теория директора находит лишь единичных приверженцев. Все печатные и устные выступления Ф. И. Шмита встречали решительные возражения. Борьба с его теорией ведется, доказательством чего служат две напечатанные работы Андрузского и выходящий на днях сборник „За марксистское литературоведение“»[292]. Кроме того, письмо содержит благодарность за критику и заверение, что Институт не собирается «замазывать свои недостатки»[293].
Эта мистификация, где самобичевание граничит с сарказмом, а самокритика с критикой в адрес оппонента, явно была задумана ради благородной цели: спасения Института. Однако она не возымела должного действия. А. И. Михайлов, раскрывая свой псевдоним «К.М.», предваряет публикацию этих писем заметкой под заглавием «Против казенного благополучия, против замазывания классовой борьбы». Здесь он выражает «известную удовлетворенность» описанной в письмах ситуацией, но наставительно указывает, что авторам письма «не достает самокритики», поскольку в работе ГИИИ «очень сильны формализм и эклектизм». В качестве примера приводятся темы работ по ИЗО «антимарксиста» Лунина[294], который, вместо изучения пролетарского искусства, предлагает работы по «Миру искусства», импрессионизму и авангардизму. И далее рапповский критик продолжает клеймить до сих пор выходящие под маркой ГИИИ «преимущественно формалистские и ревизионистские работы», тем намекая, что «реформирование» не закончено, и под конец обвиняет авторов письма «в замазывании отрицательных моментов» в работе Института[295].
Итак, кровожадная критика уже не довольствуется покаянием сотрудников, отставкой директора из «бывших» и «реформированием Института» по директивам партийных организаций, а требует следующих жертв, в число которых включается и революционное искусство авангарда. Заметим, кстати, что этот рапповский журнал уже во всю клеймит и «уклоны» марксистской критики, например, установки плехановца Андрузского, того самого, который в свое время начал травлю Шмита, и методологические позиции «тов. Горбачева», который обвиняется в том, что пользуется марксистской фразеологией для «прикрытия формализма»[296].
Период безначалия и развала
9 октября 1929 года Шмит подает заявление об уходе, но вышестоящие инстанции не торопятся принимать его отставку. Переданное в Главискусство заявление не имело хода, так как эта структура была расформирована, точнее «реформирована» в Совет по делам искусства и литературы[297]. Институт в новом академическом году оказался без руководства: только на заседании Правления 13 февраля 1930 года был зачитан циркуляр о возвращении ГИИИ в ведение Главнауки, которая вскоре была реорганизована в Сектор науки Наркомпроса[298].
Пока же судьбу Шмита решал уполномоченный Наркомпроса по Ленинграду Б. П. Позерн. Еще 1 ноября он письменно уведомлял директора, что тот «обязан руководить работой Института и отвечает за это полностью»[299]. Позерн посылает и резолюцию в Правление Института о необходимости отложить рассмотрение заявления Шмита до окончания работы Комиссии ГУСа (резолюция была зачитана на заседании 6 ноября 1929 года)[300]. Положение бесправного директора, снявшего с себя руководство «во спасение» Института и при этом насильственно вынужденного нести за Институт полную ответственность безо всяких полномочий, становится невыносимым. Шмит делает отчаянные попытки освободиться от своих институтских обязанностей: 23 октября 1929 года на заседании Правления слушали дело о его снятии с руководства семинария по марксистскому искусствознанию, «в виду его личного заявления о том, что он при создавшихся условиях не находит возможным принимать участие в руководстве указанным семинарием»[301]. А 20 ноября 1929 года на заседании Правления он объявляет об уходе со ставки штатного действительного члена ГИИИ[302]. Наконец, не выдерживая наглости Назаренко, он пускает в ход неблаговидные приемы: 30 октября пишет Позерну жалобу на превышение замдиректором своих полномочий[303], а 11 ноября 1929 года, в связи с «партчисткой» Назаренко в Университете, спешит сообщить в конфиденциальном письме о темном «харьковском прошлом» этого коммуниста (т. е. намекает на его сотрудничество в белогвардейской прессе), что уже является политическим доносом[304]. Заметим, что и это не помогло: Назаренко остается замдиректором ГИИИ. И далее в январе, феврале, марте и вплоть до прихода нового директора Шмит пишет отчаянные письма в Главнауку и Главискусство с просьбами уволить либо его, либо Назаренко, справедливо указывает на неопределенность и неработоспособность Института, поскольку до сих пор непонятно, в чьем ведении (Главнауки или Главискусства) он находится, сотрудники так и не утверждены, не приняты отчеты, устарели планы[305].
