Современные наблюдатели отметили этот процесс перемещения дворянских капиталов из сельского хозяйства в торговлю и промышленность. Ревнителей традиционного стиля жизни и прежней общественной роли дворянства подобные изменения наполняли ужасом{135}. Но развитие в этом направлении продолжалось и было даже ускорено революцией 1905 г., которая убедила некоторых дворян, что земля — это еще менее прибыльная и более рискованная собственность, чем казалось до этого. В 1894 г. граф А.Д. Шереметьев владел 29 поместьями общей площадью 226 100 десятин и оцениваемых примерно в 10 млн. рублей. Кроме этого, он владел ценными бумагами на 7,6 млн. рублей. К 1913 г. общий годовой доход графа в 1550 тыс. рублей на 62% составлялся из процентов и дивидендов от вложений в торговые и промышленные предприятия и только на 32% — из поступлений от ведения сельского и лесного хозяйства; еще 6% приносила эксплуатация городской недвижимости. Его брат Сергей на 1 марта 1917 г. владел состоянием, оцениваемым в 37,9 млн. рублей, из которых 19% было вложено в акции и облигации, 28% — в городскую недвижимость и 51% — в земли сельскохозяйственного назначения, хозяйственные постройки и скот. В 1901 г. Юсуповы владели ценными бумагами только на 41 тыс. рублей, но после 1905 г. они распродали и заложили в банках значительную часть своих имений и довели к 1915 г. свой портфель ценных бумаг до 5,1 млн. рублей. АЛ. Орлов-Давыдов, владевший поместьями в не менее чем восьми губерниях, в 1911 г. получал также 117 тыс. рублей ежегодного дохода от вложений в русские и иностранные ценные бумаги. Такого рода вложения практиковались не только аристократией: из проживавших в Петербурге 137 825 дворян в 1910 г. 49% жили на доход от ценных бумаг{136}.
* * *
Возникающая перед нами из вышесказанного картина свидетельствует, что изображенные в «Вишневом саде» дворяне (как пример самого знаменитого из многочисленных сходных изображений) не были ни самыми типичными, ни самыми распространенными представителями пореформенного дворянства. Многие из них приспособились к отсутствию крепостных и вели либо собственное хозяйство, либо, что встречалось чаще, сдавали землю крестьянам. Немалое число помещиков даже прикупали землю. Получение кредита под залог земли отнюдь не означало неминуемого разорения. Если не считать мелких владений, дворяне оставались главными землевладельцами во всех группах земельной собственности.
Остается, конечно, бесспорным фактом, что большинство дворян-землевладельцев расставалось с землей; однако это отнюдь не означает, что они всегда или обычно шли на это вынужденно и под давлением кредиторов. Во многих, а может быть, и в большинстве случаев решение о продаже имений было добровольным. Принятие такого рода решений облегчалось как исторически обусловленной непрочной связью дворянства с землей, так и общей бесприбыльностью в России сельского хозяйства. Решение о продаже земли было чаще всего не следствием неоплатных долгов, а просто альтернативой получению кредитов под залог имения. Капитал, вырученный как от продажи, так и от залога земли, чаще всего вкладывался в торговлю и промышленность, где приносил куда большую прибыль, чем в сельском хозяйстве. Таким образом, дворянство находилось не столько в процессе упадка или обнищания (как предполагается традиционной гипотезой о его неспособности хозяйствовать без крепостного труда), сколько переживало радикальную трансформацию, и в основном не вынужденную, а добровольную. Смыслом этого процесса преобразований было выделение тех, кто (в силу личных склонностей, рациональной оценки сравнительного экономического потенциала своих имений, невезения или какого-либо сочетания этих факторов) предпочел распрощаться с землей и попытать удачи на ином поприще. Оставшееся на земле меньшинство продолжало сокращаться по численности и по площади принадлежавших ему земель, но зато это меньшинство превращалось в группу преданных своему делу, ориентированных на рынок и на прибыль аграриев.
Когда государство в 1860-х гг. потеряло интерес к дворянству как к служилому сословию, последнее разом лишилось как традиционной общественной роли, так и правовых привилегий. Остались лишь господствующие позиции в группе крупных и средних землевладельцев и ясное чувство своего культурного превосходства. Некоторые дворяне пытались самоидентифицироваться через аграрное предпринимательство; большинство, под влиянием чувства культурного превосходства, искало себе применения в иных сферах. Культурные изгои в своих собственных родовых поместьях, окруженные безбрежным морем традиционного крестьянства, купцов и духовенства, многие дворяне воспользовались новыми возможностями мобильности, возникшими в пореформенной действительности, и сбежали на материк городской жизни, где обрели более родственную культурную среду и новое положение в общественной жизни. Эти преобразования могли оплакивать только те, кому сохранение прежнего уклада жизни было дороже, чем творческое приспособление множества дворян к новой социальной реальности. Традиционалисты не ограничивались оплакиванием «упадка дворянства». Со страстной энергией отчаяния они стремились если не обратить вспять, то хотя бы остановить процесс отхода дворян от земли и неизбежных последствий этого процесса.
Глава 3.
КОНТРАТАКА ТРАДИЦИОНАЛИСТОВ
В то, что дворянству не выжить в пореформенном, освобожденном от крепостного права мире, верили не только недоброжелатели, но и самые горячие сторонники и защитники первого сословия. Обе группы ни на минуту не сомневались в том, что дворяне-землевладельцы прощаются со своими поместьями, принужденные к этому своими неоплатными долгами, падающими ценами на хлеб и, главное, своей врожденной неспособностью к выживанию в условиях свободного рынка земли и рабочих рук. Из общего видения перспектив эти две группы, однако, делали совершенно разные выводы.
Либералы, по определению, не могли не одобрять нового направления развития России в целом и упадка дворянства в частности. Некоторые из них руководствовались убеждениями, близкими убеждениям западников 1840-х гг., которые рассматривали сословное общество в России как тождественное по основным своим характеристикам «старому режиму» в странах Запада, и поэтому верили, что ему суждено пойти по пути, пройденному Западом после Французской революции. Ведущий русский историк В.О. Ключевский сформулировал эту позицию в прочитанной им в 1886 г. лекции об истории сословий в России. Он утверждал, что существует закон истории, определяющий последовательное прохождение обществом трех стадий или этапов развития: стадия примитивного и недифференцированного общества; стадия формирования функциональных экономических групп и государства, которое становится ареной возникновения социальных групп (сословий), отличающихся разным правовым статусом; и, наконец, современная стадия общественного развития, на которой все индивидуумы наделяются равными гражданскими правами и обязанностями, такими, как обязательная воинская повинность. На этой стадии неравенство политических прав и экономических обязанностей (скажем, уплата налогов) зависит не от случайностей рождения и принадлежности к определенной социальной группе, а от самого индивидуума и его материального положения. Подобно большинству других открывателей исторических законов, Ключевский воспринимал свое открытие в положительном свете; он не сомневался в том, что «уравнение сословий есть одновременное торжество и общего государственного интереса, и личной свободы»{137}.
Сходной была логика и Б.Н. Чичерина — видного либерала, философа, историка и теоретика права. Чичерин полагал, что существование сословий было важной гарантией от тирании в период абсолютной монархии, но что им нет места в обществе, в котором конституция ограничивает власть правительства и гарантирует права личности. В своих статьях по дворянскому вопросу, опубликованных в «Санкт-Петербургских ведомостях» в 1897 г., Чичерин доказывал, что «сословный строй, характеризующий известную эпоху общественного развития, уступает место иному гражданскому порядку, основанному на общей свободе и равенстве всех перед законом». В России эти преобразования начались с реформ 1860-х гг.: «с водворением общегражданской свободы разложение сословного строя составляет лишь вопрос времени»{138}.
Некоторые другие, одобрявшие пореформенное направление социальной эволюции в России, верили в уникальность России. Славянофилы И.С. Аксаков и А.И. Кошелев в 1860-х гг. и видные теоретики права Н.М. Коркунов и барон С.А. Корф поколение спустя настаивали на том, что сословная система была внутренне чуждой России традицией, заимствованной в XVIII в. на Западе, но так по-настоящему и не прижившейся в России из-за фундаментальной несовместимости с эгалитарным наследием русской культуры. Эти комментаторы приветствовали устранение правовых границ между сословиями и возвращение освобожденного от старых привилегий дворянства в единый круг народного братства как возвращение России на собственный путь развития{139}.
