и заставил султана и министров устыдиться мысли о сдаче эскадре, у которой не было ни одного солдата для высадки. Себастиани посоветовал сопротивляться, выиграть время, симулируя переговоры, отослать в Андрианополь женщин, двор и всех напуганных, прибегнуть к помощи энергичной части населения для установки батарей на Дворцовом мысе и, показав британскому флоту жерла своих пушек, начать переговоры.
Вдобавок притязания англичан были такого свойства, что только помогали советам генерала Себастиани своей жесткостью и высокомерием. Арбютнот, которому адмирал подчинялся во всём, что касалось политики, хотел обратиться к Порте с предварительным ультиматумом, требующим высылки французской миссии, немедленного объявления войны Франции, выдачи всего турецкого флота, наконец, оккупации англичанами и русскими фортов Босфора и Дарданелл. Уступить таким требованиям – значило отдать империю, ее флот и ключи от ее столицы на милость ее врагам на суше и на море. В ожидании ответа англичане встали на якорь у Принцевых островов, расположенных в некотором удалении от Константинополя.
К счастью, в эту минуту прибыл курьер с берегов Вислы, доставив от Наполеона новое письмо, исполненное пылких увещаний. Хотя эти увещания были не новы, они пришлись как нельзя кстати. Ободренное словами Наполеона и предложениями генерала Себастиани, сердце Селима исполнилось самых благородных чувств. Он созвал диван и улемов, сообщил им требования англичан, и было единогласно решено оказать английскому флоту сопротивление, следуя при этом ловким советам генерала Себастиани: выиграть время, затянув переговоры, и использовать его на возведение вокруг Константинополя грозных батарей.
Несколько дней, ушедших на мнимые переговоры, потратили самым деятельным и искусным образом. При содействии населения и французских артиллерийских офицеров возвели, как по волшебству, грозные батареи из трехсот орудий на Дворцовом мысе и в прибрежной части города. Константинополь с каждым часом принимал всё более грозный вид, прямо на глазах англичан открывались всё новые амбразуры, из которых показывались жерла пушек. У адмирала Дакворта было лишь семь кораблей и два фрегата; он видел пугающее количество артиллерии, а кроме того, был уведомлен, что заботами французов проходы через Дарданеллы также ощетиниваются пушками. Он уверился, что если совершит в отношении Константинополя бесцельное и непростительное варварство, то окажется с потерявшим управление флотом перед проливом, ставшим вдвойне опасным. Вследствие чего 2 марта, проведя одиннадцать дней в Мраморном море, адмирал поднял якорь, подошел в боевом порядке к стенам Константинополя на расстояние пушечного выстрела, но увидев, что не пугает турок, изготовившихся обороняться, решил бросить якорь у входа в Дарданеллы, предполагая пройти через пролив на следующий день.
Третьего марта английская эскадра вступила в тесную и опасную часть пролива Дарданеллы. Французские офицеры, отправленные в пролив, укрепили там усердие турок не менее успешно, чем в Константинополе: батареи были починены и лучше обслуживались. Английскую эскадру обстреляли огромными мраморными ядрами более двух футов в диаметре, которые при точном попадании могли быть весьма опасными. Благодаря северному ветру англичанам потребовалось лишь полтора часа на прохождение узкой части пролива, но большинство судов эскадры по выходе из него пребывали в состоянии, требующем срочного ремонта. Это второе прохождение через Дарданеллы стоило англичанам более двухсот человек убитыми и ранеными, потери весьма незначительной в сравнении с крупными сухопутными сражениями, но весьма существенной для морских боев.
Таков был конец предприятия, завершившегося неудачей вследствие недостатка средств, вовсе не свойственного в то время английской политике. Наполеон ощутил весьма естественную радость, ибо помимо благоприятного впечатления, произведенного на Европу Константинопольским делом, начатая турками война становилась полезнейшей для его войск предприятием.
Европа в ту минуту была весьма взволнована сражением в Эйлау, которое комментировали в самых разных красках. Одни ликовали, что удалось сопротивление французам, другие, и их было больше, ужасались тому, на каких условиях смогли оказать это недолгое сопротивление, ибо понадобилось отдать на растерзание целую армию, поставив ее у них на пути как физическую преграду, обреченную на уничтожение. Правда, впервые победа французов была не столь решающей, как обычно, особенно по видимости; но русская армия в тот кровавый день тем не менее потеряла треть своего численного состава, и генерал Беннигсен уже не мог ни предпринять каких-либо значительных операций, ни помешать предпринимаемым у него на глазах осадам. Наполеон располагал сотней тысяч боеспособных солдат, не считая войск, которые под защитой Великой армии приступили к осаде Данцига и завершали покорение крепостей Силезии.
В таком положении, которое должно было продлиться еще несколько месяцев, нашлось время для переговоров. С тех пор как Наполеон ощутил на себе воздействие естественных препятствий, и особенно после того как увидел Польшу вблизи, упоение, приведшее его на Вислу, несколько ослабело. Он признал, что русские с помощью климата стали опасным и неуступчивым врагом. Поначалу пораженный царившим в Познани энтузиазмом, Наполеон поверил, что поляки соберут для него стотысячную армию. Однако вскоре он увидел сельское население, равнодушное к перемене владычества, ибо при любом хозяине оно оставалось прикрепленным к земле и сбегало в австрийскую Польшу от ужасов войны. Он увидел воодушевленное городское население, готовое к беззаветной преданности, и более осторожную знать, ставившую условия, принимать которые было опрометчиво. Воинский набор не превысил пятнадцати тысяч новобранцев, собранных в двадцать батальонов, которым назначалось однажды покрыть себя славой при доблестном Понятовском, но в настоящее время еще неопытных и вызывающих насмешки французских солдат. Наполеон куда менее, чем прежде, склонялся к восстановлению Польши, узнав ее поближе. Поэтому он был более расположен выслушивать мирные предложения, не отказываясь при этом от своих притязаний, ибо был уверен, что с возвращением весны разгромит любые выдвинутые против него армии. В мирных переговорах он видел экономию времени и крови, ибо считал себя способным преодолеть любые опасности.
После сражения в Эйлау из Остероде в Кенигсберг и обратно несколько раз отправлялись парламентеры. Под первым впечатлением от сражения Наполеон велел генералу Бертрану передать Фридриху-Вильгельму, что он готов вернуть ему его земли, но только до Эльбы. Это влекло для прусского короля потерю Вестфалии, Саксонии и Франконии, то есть почти четверти монархии, но обеспечивало восстановление по меньшей мере трех остальных четвертей. Несчастный Фридрих-Вильгельм не строил никаких иллюзий, хотя жертва его была бы великой, а солдаты его достойно вели себя в Эйлау. Он был убежден, что с наступлением весны французы положат войне стремительный и плачевный для него конец. Но королева и сторонники войны, возбужденные последними событиями и русским влиянием, которое, к несчастью, весьма усилилось в Кенигсберге, оценивали положение не столь здраво и, продиктовав уклончивый ответ на дружелюбные слова, переданные генералом Бертраном, помешали воспользоваться минутным миролюбием Наполеона.
Так, ужесточение войны с Россией ненадолго вернуло Наполеона к Пруссии. Но вновь найдя Фридриха-Вильгельма слабым, неуверенным, подверженным влияниям, он еще
