Особенно всем полюбилась повесть "Тарас Бульба".
Крут характером был старый Тарас и страшен в гневе. Родного сына не пощадил, когда тот переметнулся в стан врага.
Вот его схватили, молодого красавца Андрия, привели перед грозные очи отца.
"Стой и не шевелись!" - звонко прочитал Севка. - "Я тебя породил, я тебя и убью, - сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье..."
Вся завозчицкая затаилась: неужели Андрий уже отходил свое по земле, неужели в старом сердце Тараса не найдется хоть капли жалости к сыну?
В эту минуту шумно распахнулась дверь. С надворья хлынуло облако морозного пара, а вслед за ним на пороге встал человек в шинели, в заиндевелом башлыке.
- Здорово, мужики! Можно погреться?
- Грейся. Куда ж тебя деть? - пробасил Порфирий. - Откуда путь держишь?
Путник откинул башлык, оборвал с усов намерзшие сосульки и, подув на ладони, достал из кармана кисет.
- Отвоевался! Домой направляюсь. Слыхали такое село Табары?
- Табары? Как не слыхать? - отозвался с нар пожилой завозчик. Далеконько ж тебе, служивый. Ночуй-ка здесь, а завтра поедем. Как раз верст сорок подвезу. Ты чей же будешь из Табаров?
- Гавриловых.
- Уж не покойного ли Аверьяна сын?
- Его. Сергеем звать. А ты знал Аверьяна?
- Как не знать? По мочальному делу первый был на всю округу.
Хоть любопытна история про Тараса, а все-таки сперва хочется разузнать про войну. Тем более, что человек недавно оттуда. Завозчики выждали, пока Гаврилов малость отогреется с мороза, и завели разговор.
- Слухами вся Сибирь полна, а толком никто не знает, как оно там на фронте, - свесил голову с нар все тот же пожилой завозчик, вызвавшийся подвезти Гаврилова. - Одни говорят - атаман Семенов вот-вот Иркутск заберет...
- А этого не хотел? - выставил Гаврилов крупный кукиш, сложенный из обкуренных пальцев. - Семенов твой из Читы в одних подштанниках за кордон сбежал.
- Правда?
- А ты думал! В том бою меня и клюнула пуля.
Севка все поглядывал на фронтовика. Порой ему казалось, что он уж где-то видел этого человека. Но где? В эскадроне? Нет, всех эскадронных он знает наперечет. Может, в дороге, пока ехал в Сибирь? Может быть. Но никак не вспомнить.
Спрашивать при всех он постеснялся. Решил выждать и, если удастся, потолковать отдельно. Как-никак человек с фронта. Может, слыхал что-нибудь про эскадрон.
Случай представился утром. Гаврилов как раз обувался. Одна нога в сапоге, на другой лишь портянка навернута. Сидит на лавке, о чем-то задумался.
- Где я вас видел, дядя? - подошел Севка. - Вы в каких частях воевали?
Гаврилов пригляделся к Севке.
- Вот леший! - удивился он. - А ведь и мне твоя карточка знакома. Тебе не доводилось в кавалерии служить?
- Точно, служил! В сто шестом отдельном...
Гаврилов как был в одном сапоге, так и шагнул к Севке:
- Как же ты меня не узнал? Сережку Гаврилова! Вестового! Неужели забыл?
Нахмурился Севка. Вестовым командира был молодой парень, а этот...
- Так я ж тогда безусый ходил! - объяснил Гаврилов. - Ну и, опять же, время прошло. Выходит, постарел.
И ничуть он не постарел, это все из-за усов. Тот самый Гаврилов!
- Как там в эскадроне, дядя Сергей? - весь засветился от радости Севка.
- В эскадроне-то не надо лучше, да меня вот списали по чистой, грустно улыбнулся Гаврилов. - И ранка-то пустяковая - в мякоть. Но, видно, нужную жилу повредило, раз правая рука не гнется.
- А где сейчас эскадрон? Не удалось мне его догнать. Зато будущим летом, как получу расчет...
- Не торопись! - перебил Гаврилов. - Знаешь, что мне на прощанье командир сказал? Что эскадрону, мол, на фронте скоро и делать станет нечего. Иди, говорит, домой, Серега, там тоже дело найдется. Советской власти верные люди всюду нужны.
- Живой, значит, командир! А комиссар?
- Живой! - кивнул Гаврилов. - Этот Касаткин как заговоренный: в самое пекло лезет - и хоть бы царапина. Командира за это время уже два раза пули дырявили да шашкой в конной атаке какой-то офицерик маленько достал. Но, слава богу, обошлось. Опять Ребров в строю на своем Бурьяне.
- А дядя Федор?
- Это какой?
- Дроздов. Пулеметчик...
- Дроздов? Нету Федора Дроздова! Давно нет! Еще в России сложил голову... Кабы не Федор, то и нам бы с тобой сейчас не разговаривать. На верную смерть пошел, а эскадрон выручил.
Замолк Севка. Как это нет Дроздова? Вот он стоит перед глазами живой. В застиранной гимнастерке, с портупеей шашки через плечо!.. "Крепись, Савостьян... поклон от эскадрона..." А полушубок? Ведь Севка его дяде Федору вез...
В середине дня Гаврилов уехал с завозчиком. Обнял на прощанье Севку, приказал безотлагательно написать командиру и без его ответа никуда с места не трогаться.
- Может статься, не в ту сторону кинешься догонять, - предупредил Сергей.
Час спустя на мельницу ввалилась запыхавшаяся Зина. Голова по самые брови закутана в платок, на ногах растоптанные Степанидины валенки. Но лицо сияет, как ясное солнышко.
- Случилось что? - удивился Севка ее неожиданному приходу.
- Случилось! - загадочно ответила Зина...
- Говори скорей, не тяни!
- Ух, раскричался! Вот теперь и не скажу, - с деланной обидой упрекнула Зина. - Я ему привет принесла, кучу новостей, а он...
- Письмо от Клавы? - не утерпел Севка.
- От мамы!
- Что-о?
- То-о! От самой Веры Константиновны, моей мамочки. Вот! - Зина выхватила из-за пазухи письмо, поцеловала его и отдала Севке. - Читай, оно и тебе тоже.
Зинина мать за время странствий натерпелась лиха. Ее начисто обокрали в поезде, забрали предназначенные для обмена вещи. Скиталась по деревням Поволжья в надежде заработать на обратную дорогу. Одежонка плохая, а обувь и того хуже - подвязанные веревками туфли. Поморозила ноги, свалилась в какой-то деревне. Спасибо, тамошняя учительница не дала пропасть приютила. Лечиться негде и нечем, есть нечего. На письма, которые посылала дочкам, не было ответа.
Кое-как встала на ноги, пошла. От деревни к деревне. Кому из шинели пальто скроит или тужурку, кому перелицует старый пиджак. Ребятишкам шила френчики и штаны из военных палаток. Тем и спаслась.
"...В Москве, на Якиманке, - писала Вера Константиновна, - застала лишь пыль, запустение да свои нераспечатанные письма. Как просунул их почтальон в прорезь двери, так и валялись на полу в передней.
Я - к знакомым, к дворникам, в милицию - только руками разводят. Надоумили поискать в детских приютах. Вот тут и напала на Клавин след. А спустя полмесяца уже читала ее письмо! Из него-то и узнала про тебя, Зина, и про Севу.
Вот что, дети, - продолжал читать Севка, - настало время собраться нам всем вместе. Клава уже здесь, в Москве, шлет вам привет. Комсомол послал ее на борьбу с детской беспризорностью. Хвасталась, что на каком-то совещании удалось повидать товарищей Крупскую и Дзержинского.
Теперь очередь за вами. Поскитались - и хватит. Сева будет жить у нас. Здесь, правда, пока еще голодновато, но зато все под одной крышей. Мы с Клавой приготовили денег вам на дорогу и сегодня же вышлем.
Обнимаю и целую вас.
Мама".
Прочитал Севка письмо, вспомнил Клаву. "Вот счастливая! порадовался. - И мать, и сестра нашлись".
- Ты что, глухонемой? - торопит Зина. - Скажи что-нибудь.
А что сказать, если Севка не отработал еще свой долг хозяину и из Гусаков ему до будущего лета - никуда. Аж до самого петрова дня.
- Не горит, - промямлил он. - Надо же обдумать...
- Ха! Значит, мама не обдумала?
- А эскадрон? - напомнил Севка.
- Так он же неизвестно где.
- Известно!
И Севка рассказал про свою встречу с Сергеем Гавриловым, который велел сидеть здесь, ждать приказа.
Зина капризно надула губы, отвернулась. Она-то надеялась обрадовать...
- Поедешь одна, - сочувственно сказал Севка, - объяснишь матери и Клаве: мол, и рад бы, да не могу пока.
- Не поеду!
- Почему?
- Он еще спрашивает! - удивилась Зина. - Скажи, ты почему сейчас не в эскадроне, а в Гусаках?
- Что ж, мне было бросить тебя в Тюмени?
- Во! И мне не бросить. Понял теперь?
- Сравнила! - не сдался Севка. - Так я ж здоровый. Небось раненого никто не бросил. У Клавы спроси, если сама не знаешь.
Не привыкла Зина уступать в споре, но и возразить ей больше нечего. Выхватила у Севки письмо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, сказала примирительно:
- Тебя не переспоришь, шит колпак!
Глава XIII
ТРУДНЫЕ СЛОВА
Бредет Зина с мельницы, новыми глазами разглядывает Гусаки. Это уже не ее село! Чужие стынут на морозе плетни да колодезные журавли, чужие глядят на улицу заиндевелыми, словно бельмастыми, окнами дома. За каждым окном своя жизнь, но она не касается Зины, которой предстоит теперь и не здесь, и не так жить.
Все переменилось, поскучнело. Даже дымы над крышами, подпирающие морозное небо, даже деревенские псы, лающие простуженными, сиплыми голосами.
Но так ли уж ей тут все безразлично?
Вон вдалеке большим черным пятном на снегу видится Турбай. Вовсе и не чужой он Зине и не скучный. Как и раньше, охота его погладить, чтоб вильнул хвостом, потерся о колени. Невольно прибавляет она шагу.
