Ей вдруг возомнилось, что муж к ней каждую ночь хаживает для детопотомства и она собственноручно его пылко обнимает, а оказывается, она обнимала густой воздух в своем затхлом, темном тереме. Да, царицы и их дочери жили и росли в теремах, удаленные от ока человеческого. Царевны были самыми несчастными существами на свете. „Сочетаться браком с иностранными принцами не позволяли господствующие тогда нравы, выходить замуж за простых граждан считалось ниже их достоинства. И обрекались они на безрадостное и бесполезное одиночество. Их жизнь протекала в тихом уединении. Однообразной чередой проходили грустные дни, посвященные вышиванью или ничтожным сплетням с боярынями и сенными девушками. Они (царевны) рождались, жили и умирали, не ведая ничего, что вокруг них совершалось, и сами никому неизвестные. Одно — царевны!“[30] Ничего в этом безрадостном существовании русских царевен не преувеличил историк Щебальский. Скука и беспросветность! „Баста!“ — сказала сводная сестра Петра Великого царевна Софья и шмыгнула из терема на волю. И как легко ей свежим воздухом задышалось после затхлых кремлевских стен! Она и стихи пописывала, и книжки читала, и несколько иностранных языков изучила, а главное — мужчин в свою светлицу пустила. Попрала весь домостроевский порядок с его невозможным воздержанием и распахнулась вся и для дел государственных, и для любви и порока. Взмахнула крылышками своими „подрезанными“ и полетела… „Крылышки подрезали“ девице, когда она достигала совершеннолетия. О, пардон, мы не объяснили вам, дорогой читатель, что означает сей афоризм. Девушка состоятельная в период отрочества носила за плечиками изящно сшитые крылышки, наподобие тех, какими украшен античный купидон. Это был символ, означающий ее непорочность и невинность как ангела небесного. Когда наступало совершеннолетие девушки, „крылышки“ ей обрезались в буквальном смысле слова — ножницами, и она, как птичка, выпущенная из клетки, получала несколько больше свобод, хотя в жизни, согласитесь, летать птице с подрезанными крылышками не очень-то удобно. Так история переиначила смысл этого афоризма. Послушайте, как император Петр Великий подрезал „крылышки“ своей дочери Лизаньке, будущей императрице Елизавете Петровне, когда она достигла совершеннолетия: „Император взял ее за руку, вывел из покоя императрицы в смежную комнату, где перед тем обедало духовенство. Здесь поднесли ему ножницы, и он, в присутствии государыни и всех придворных дам, отрезал крылышки, которые принцесса носила до тех пор сзади на платье, нежно поцеловал ее, а всем присутствующим преподнесли по стакану вина“[31].
Вопреки афоризму, Лизанька и с подрезанными крылышками далеко полетела: аж на двадцать лет править Россией.
Конечно, цари, может, и любили своих дочерей, но все же предпочитали им сыновей. Дочь считалась человеком как бы второго сорта. Рождение дочери в домостроевские времена горем и несчастьем считалось. Уж на что Екатерина Великая просвещенная была государыня, с французскими философами переписывающаяся, но и она неудовольствие выражала, когда у ее сына Павла стали одна за другой дочери появляться. На поздравление своего секретаря Храповицкого по поводу рождения пятой внучки Екатерина так возразила: „Много девок, всех замуж не выдадут“.
По этому поводу в переписке с Гриммом она сетовала, что семейство ее сына все больше „умножается барышнями“. „Сказать по правде, я несравненно более предпочитаю мальчиков, чем девочек“. И не думайте, дорогой читатель, что только в России было такое „низменное“ отношение к дочерям. А что в западных, монарших странах творилось? Шум, гам, плач, слезы, истерики на всю Европу закатываются! Это несчастные королевы дочерей народили! „Все! Больше в твою спальню я не ходок“, — твердо в гневе заявил своей жене Марии Лещинской французский король Людовик XV, когда она ему подряд то ли пятерых, то ли шестерых дочерей принесла. А Генрих VIII в спальню к Анне Болейн с опаской начал заходить, когда она ему вторую дочь родила. „Что, дочь! — кричал в сильном гневе. Да как ты смела? Лучше бы сына слепого, глухонемого, калеку, но сына! Идиота, но сына!“[32] Анна Болейн, еще от вторых родов толком не оправившись, поднапряглась и вот уже наследника престола в своем лоне носит. Недоносила, бедная. Случился с нею выкидыш, и мужского пола, вообразите себе, дорогой читатель! Ну конечно, Генрих VIII это воспринял как оскорбление королевства английского, и вы уже знаете, чем жизнь Анны Болейн закончилась. А Элеонора, жена французского короля Людовика VII, которую он вздумал удалить из дворца и развестись с нею, поскольку не сына, а дочь ему родила! Элеонора, вторым ребенком беременная, умоляла короля: „Погодите малость, ваше высочество, король-батюшка. Ведь брюхатая я. Авось наследник родится“. Но родилась опять дочь. Тогда король решил с ней развестись. Римский папа не возражал. А эта негодная Элеонора, нездоровой местью горя, взяла и вышла замуж за английского короля Генриха II, красавца, да еще моложе жены на целых 12 лет. И что вы думаете? Сына от него родила. Людовик VII чуть со стыда не сгорел, когда узнал об этой истории, так ему экс-жена нос утерла.
Но вообще-то, дорогой читатель, предпочтение, оказываемое сыновьям, — это же господствующий принцип в семейно-родовых воззрениях „Домостроя“! И очень часто сами матери смотрели на рождение дочерей как на Божье наказание. Ездили на богомолье, по монастырям, вымаливали у святых чудотворного благословения родить сына. Конечно, мы тут не проводим аналогии с женой последнего русского императора Николая II Александрой Федоровной, которая после рождения четвертой дочери, при огромном желании родить сына-наследника, впала в так далеко идущую депрессию, что целых девять месяцев морочила всю Россию своей беременностью, фактически не будучи в этом состоянии ни одного дня. И вот, когда растущий живот требовал все новых широких платьев, а народ с нетерпением ждал пальбы из пушек с Петропавловской крепости, осведомляющей о рождении наследника, оказалось, что беременность царицы была вымышленной. Так сказать, нервной фикцией. Газеты так плохо и непонятно сообщили об этом конфузном факте, что по народу пролетел слух: „Царица родила неведомую зверушку с рогами и копытами, и ее пришлось придушить“. Словом, дорогой читатель, сказка Пушкина в народе ожила: „Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку“. И тут следует обратить ваше внимание на странную историческую закономерность. Желание иметь наследника, даже страх перед невыполнением исторической миссии у цариц ли, у королев ли бывали так велики, что они нередко впадали в состояние нервной истерии, недалекой от сумасшествия.
Вспомним, что Мария Тюдор Английская, прозванная народом „кровавой Мэри“, на ложе смерти подписывающая указы о новых и новых сожжениях протестантов, в свое время тоже возомнила себя беременной. У нее тоже живот рос, как на дрожжах, и она чувствовала шевеление плода, что оказалось водянкой и раком кишок. Всю жизнь эта палач-королева страдала как женщина от своей бесплодности и умирала (о, ирония судьбы) в таких диких муках, которые по силе боли вполне можно было сравнить с родовыми схватками.
Бесплодной была жена Карла IX, и тоска по этому поводу и вечный страх быть отринутой мужем быстро свели ее в могилу. Бездетной была Екатерина Браганца, жена Карла II, что также было причиной ее вечной меланхолии. Наши царицы рожали много, но по преимуществу девочек, а как мы знаем, нелегка была доля русских девиц, но все-таки не так трагична, как в других странах, где существовал зверский обычай совершать над девушками чудовищные насилия. Ее запирали на несколько лет в темной клетке, ибо трудно назвать жилищем узкую клеть без света и с затхлым воздухом, с запрещением ступать на землю и смотреть на солнце — и так с восьми до четырнадцати лет: „Пространства девушке хватает лишь на то, чтобы сидеть на бамбуковой платформе на корточках или лежать, поджав ноги. Выходить из клети девушкам позволяется всего один раз в день, чтобы обмыться в деревянной лохани. Сажают их в душные клети в совсем юном возрасте и держат до тех пор, пока они не достигнут брачного возраста“[33].
И это происходило не в каком-нибудь отдаленном диком племени, но повсеместно: в Новой Ирландии, Новой Гвинее, на острове Борнео, где этот обычай особенно жесток. Там девочек в возрасте 8-10 лет заточают в маленькую комнату или келью и на долгое время лишают всякой связи с внешним миром. Дома их строятся на сваях и освещаются одним окошечком, выходящим на пустынное место, так что девочка находится почти в полной темноте. В продолжение всего срока заточения ее не имеет права посещать ни один из членов семьи. Для ухода за ней приставлена рабыня. Время своего одиночного заключения, которое нередко растягивается на семь лет, девочка коротает за плетением циновок или каким-нибудь рукоделием. Когда по достижении половой зрелости ее выпускают на волю, лицо ее бледно, как воск. В ее честь убивают раба и обмазывают его кровью»[34].
