Содержание стандартного бланка обязательства[ 14 ]:
«Объявление.
Я даю свое честное слово, в случае моего участия в прогулке, во время самой прогулки, т. е. с выхода из лагеря и до возвращения в него обратно, не совершать побега, во время прогулки следовать всякому распоряжению конвойных и не совершать никаких действий, угрожающих безопасности германского государства.
Я знаю, что на основании § 159 свода военных законов о наказаниях, военнопленный, совершивший побег несмотря на данное честное слово, подвергается смертной казни»52.
Какова же была жажда освобождения, если Тухачевский и Чернивецкий решились на побег, зная, что в случае поимки их ждет смерть…
Комендатура лагеря зарегистрировала это донесение лишь через 5 дней — 21 августа 1917 года. Ответ последовал еще через 5 дней — 26 августа. Немецкое делопроизводство, что в военное, что в мирное время, к счастью для беглецов, велось без спешки.
Тухачевскому бежать удалось, правда, с некоторыми осложнениями. Об этом он сам рапортовал полковому начальству:
«Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецкий в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал. Что стало с капитаном Чернивецкий, я не знаю. Через 9 дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещен в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал с унтер–офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей ходьбы они были пойманы жандармами у города Шторгка, а я убежал и еще через три ночи ходьбы перешел швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я следовал на Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм »53.
Из материалов дела:
«16 августа 1917 года в половину седьмого вечера унтер–офицер Гофман, который вел на прогулку русских офицеров, давших письменное обязательство словом чести не совершать побегов во время прогулок доложил, что два офицера скрылись из виду. При немедленно поднятой тревоге было установлено, что исчезли русские офицеры капитан Чернивецкий и лейтенант Тухачевский. На следующий день через французского лейтенанта Лаба мне было передано прилагаемое письмо Тухачевского, которое я, за отсутствием русского переводчика, направляю в комендатуру для перевода»54.
Вот оно.
«Милостивый государь!
Я очень сожалею, что мне пришлось замешать Вас в историю моего побега. Дело в том, что слова я не убегать с прогулки не давал.
Подпись моя на Ваших же глазах и в присутствии французского переводчика была подделана капитаном Чернивецким, т. е. попросту была им написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, никогда не давая слова. Совершенно искренно сожалею о злоупотреблении Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться.
Примите уверения в глубоком почтении Подпоручик Тухачевский 10 августа 1917 г.»55 Судя по дате, письмо было написано до побега. Неоспоримое свидетельство того, что Тухачевский испытывал потребность объясниться, внятно «зафиксировав» собственную незапятнанность в нарушении кодекса офицерской морали (русской и французской, воспитанной на идеалах XIX века). При всей самоуверенности, он весьма зависел от мнения избранных им же самим в качестве «референтной группы» людей и не позволил бы себе нарушить нормы чести.
В письме прочитывается и стремление оградить товарищей от возможных подозрений лагерного начальства — именно потому столь подробно описывается история подлога.
Тухачевский знал, что побег не вызовет ни ужесточения режима, ни наказаний для не замешанных в происшествии товарищей. Для него, очевидно, была неприемлема сама мысль бросить тень на тех, кто разделял с ним лагерное существование. (Кстати, Тухачевский, уже находясь в России продолжал посылать письма своим приятелям из форта IX, что было даже зафиксировано в его ингольштадтском деле56.) И конечно, в документе сквозит лукавое самодовольство — бежавшему подпоручику удалось оставить с носом педантичных немецких надсмотрщиков, доказав их бессилие перед искренней жаждой свободы.
Бежавший вместе с Тухачевским капитан Чернивецкий был снова схвачен и привлечен к суду по статье 159 Военного уголовного кодекса Германии57. В соответствии с ней за нарушение честного слова полагалась смертная казнь.
«Чернивецкий показал следующее: поблизости от Цухеринга он и Тухачевский ускорили темп и удалялись все больше от остальных офицеров (пленных. — Ю. К.) и сопровождавшего их унтер–офицера, замыкавшего колонну. Они спрятались… и отошли на юг, в лес.
Здесь их стал нагонять жандарм, который сделал по ним несколько выстрелов. Чернивецкий выбросил пакет с резиновым плащом (впоследствии, после поимки, он попросил коменданта лагеря вернуть ему плащ, мотивируя, что эта вещь не является «предметом для побега» и нужна для «укрытия от влаги», плащ был возвращен.
— Ю. К.) и различными продуктами питания, чтобы легче было бежать, и отделился от Тухачевского. Весь путь до Кемптена, где его и схватили жандармы, он проделал пешком. Пакет был передан нам жандармом в Карлскроне. Чернивецкий при сдаче был в оборванном обмундировании, что объясняется ночевками под открытым небом. О содержании письма Тухачевского относительно фальсификации его подписи сообщить отказался.
Тухачевский до сего дня не пойман»58.
Горы бумаги, допросы свидетелей, бесконечные «путешествия » документов от инстанции к инстанции, от чиновника к чиновнику. При этом создается явное впечатление, что к обвиняемому относятся сочувственно даже его обвинители, а не только адвокат. Это ощущение усиливается при чтении приговора.
Расследование ставило целью выяснить, нарушено ли беглецами данное слово. Если бы это было доказано, Чернивецкому, напомню, грозила бы смертная казнь. Подписка была «многоразовой», однажды давший ее офицер мог неоднократно ходить на регламентированные прогулки (разумеется, в сопровождении охраны) за пределы лагеря.
Чернивецкий отрицал, что давал письменно обязательство не бежать, пояснив, что подпись под этим документом не ставил59. Свидетели констатировали, что, когда листы были поданы коменданту, чернила на них еще не высохли 60. Это обстоятельство весьма запутало ход расследова ния. Немецкие военные чиновники не видели разницы между личной подписью и написанием фамилии. Им было невдомек, что от руки написанные фамилии «Тухачевский » и «Чернивецкий», стоявшие на листах, не являлись подлинными автографами этих двух офицеров. Разобраться в лукавой казуистике изобретательных русских немецким следователям так и не удалось. Чернивецкого осудили не за побег и нарушение слова, с ним обошлись очень гуманно, наказав за подделку документов и вместо расстрела приговорив к трехмесячному аресту. Поскольку следствие тянулось два месяца, их и вычли из общего срока, уменьшив его, тем самым, до месяца61.
Тема подделки документов и якобы нарушенного Тухачевским слова чести будоражит историков на протяжении почти 90 лет. Характерно, что обвинить Тухачевского было бы «выгодно» и его противникам–белоэмигрантам, и оппонентам из так называемых историков новой волны — и тем и другим неоспоримо яркая и столь же неоспоримо неоднозначная фигура Тухачевского в равной мере непонятна.
Не желая или не имея возможности искать документальные свидетельства, авторы такого рода публицистики компенсируют незнание безапелляционностью непроверенных суждений. Априорно «доказанная» ими бесчестность Тухачевского, якобы проявившаяся еще в юности, является тем ключевым основанием, которое дает возможность делать выводы о его «неблагонадежности ». Вот лишь два типичных образчика такого рода умозаключений.
«Что такое «честное слово»? Перед карьерой, побегом, свободой, жизнью? Ткачев, предтеча Ленина, считал честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками.
Да и французский генерал Бонапарт, чью биографию так хорошо знал Тухачевский, говаривал Талейрану: «Подлость? Э–э, не все ли равно! Ведь, в сущности, нет ничего на свете ни благородного, ни подлого, у меня в характере есть все, что нужно, чтобы укреплять мою власть и обманывать всех, кому кажется, будто бы они знают меня. Говорю откровенно — я подл, в корне подл, je suis lache, essentiellement lache; даю вам слово, я не испытал бы никакого отвращения к тому, что свет называет «бесчестным поступком»
»62.
«У Тухачевского же очень рано подверглось эрозии понятие об офицерской чести — еще тогда, в 17–м, в Ингольштадте, когда он бежал, нарушив обещание — комедия с подменой подписей дела не меняет, да, может, и сам эпизод, когда за Чернявского (даже фамилия капитана искажена. — Ю. К.) и Тухачевского расписались другие, вообще придуман, чтобы хоть чуть–чуть облагородить совсем не благородный поступок будущего маршала. Ведь Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в Ингольштадте (как уже упоминалось, Тухачевский знал обратное. — Ю. К.). Его менее счастливого товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли в отместку за подлость. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив тех, с кем делил невзгоды плена»63.
