Евгений Анисимов - Женщины на российском престоле

Прохлада в волшебном убежище

Именно с подмосковным селом Измайловом были связаны самые ранние и, вероятно, лучшие воспоминания безмятежного детства Анны. Измайлово конца XVII века – тихий, зеленый уголок, где как бы остановилось время. Австрийский дипломат Иоганн Корб, побывав там, назвал Измайлово «волшебным убежищем». На острове, окруженном кольцом прудов, стоял деревянный, причудливой формы дворец. Вокруг радовали глаз клумбы с роскошными заморскими цветами: лилиями, розами, «тулпанами». А дальше, за прудами, вдоль речки Серебровки цвели сады, яблоневые, вишневые, сливовые. В Измайлове были оранжереи, где для царского стола зрели мандарины, виноград и даже ананасы. Украшением усадьбы были зверинец и птичник. Тенистые рощи, благоухающие кусты терновника и барбариса вдоль уютных тропинок… Одним словом, простор, покой и прохлада.

В окружении сонма нянек и мамок царские дочери гуляли в садах, качались на качелях. Так и видишь, как три царевны, одетые в яркие платья, медленно плывут на увитой зеленью и цветными тканями лодке по глади тихих прудов и бросают корм выплывающим из глубины рыбам. Историк М. И. Семевский утверждал, что в измайловских прудах водились щуки и стерляди с золотыми кольцами в жабрах, надетыми еще при Иване Грозном, и что эти рыбы привыкли выплывать на кормежку по звуку серебряного колокольчика. В непогоду царевны сиживали в светелках, вышивали шелком и золотом, слушали сказки и песни. Во дворце был свой оркестр, и, как пишет Корб, нежные мелодии флейт и труб «соединялись с тихим шелестом ветра, который медленно стекал с вершин деревьев».

Став императрицей, Анна не забыла измайловские годы. В честь своего отчего дома она учредила Измайловский гвардейский полк, подобно тому как Петр Великий организовал Преображенский и Семеновский полки, запечатлев таким образом названия родных для него мест.

С малых лет царевен учили азбуке по «Букварю словено российских письмен с образованием вещей и со нравоучительными стихами» Кариона Истомина. Письмо постигали, списывая с прописей – двустиший. Надо сказать, что учили царских дочерей плохо: писала императрица всю жизнь ужасно – коряво и безграмотно. Новое в воспитании царевен пришло с иностранными учителями. Брат будущего вице-канцлера Остермана Иоганн Христофор Дитрих преподавал девочкам немецкий, а француз Рамбург – танцы и французский. Но Анна языка Вольтера и Мольера так и не выучила. Плохо было и с танцами: неуклюжей и немузыкальной царевне танцевальные фигуры и «поступи немецких учтивств» не давались, не то что полненькой, но верткой старшей сестре Катюшке.

Бывая в Москве, Петр Великий навещал и Измайлово. К невестке Прасковье он относился хорошо. У нее – женщины необразованной и не особенно умной – все же хватало разума и такта не лезть к Петру с советами, не путаться с врагами царя-реформатора, покорно принимать пусть и непонятные (а часто и неудобные) нововведения в быту и времяпрепровождении. И царь это по-своему ценил: после ссылки жены Евдокии в монастырь царица Прасковья, сестра Наталья да тетка Татьяна Михайловна оставались для него наиболее близкими родственниками. В 1708 году по царскому указу Прасковья Федоровна с дочерьми переселились в Петербург. Сюда, в свой любимый «парадиз», Петр переводил большинство Романовых. Огромным обозом перебрались в Петербург не только Прасковья и сестра Наталья, но и сестры Петра по отцу – Марья, Федосья, а также царица – вдова царя Федора Алексеевича Марфа Матвеевна.

Семья вдовой царицы Прасковьи поселилась в приготовленном для нее доме на Городской (Петербургской) стороне. Дом был построен по «новоманирной архитектуре» и потому казался новоселам неуютным и неудобным. Просто он был из другого мира, бесконечно далекого от измайловского убежища. Но делать было нечего. Против воли царя не пойдешь, как и не признаешься ему, что побаиваешься воды. Ведь всем было памятно то, что сказал Петр, встречая в Шлиссельбурге прибывших из Москвы родственниц: «Я приучаю мою семью к воде, чтобы не боялись впредь моря и чтоб понравилось положение Петербурга, окруженного водой. Кто хочет жить со мной, тот должен быть часто на воде!» Должны царицы Прасковья и Марфа на старости лет плавать на шняве – и будут плавать! И никто в этом не сомневался, по крайней мере вслух не возражал.

В туманном, сыром Петербурге, которому от роду было пять лет, кончилось для царевны Анны детство. Наступила юность. Девиц стали вывозить в свет. Вчерашние теремные затворницы участвовали в придворных празднествах, посещали ассамблеи, плавали на шлюпках и яхтах по Неве, бывали с дядюшкой в Кронштадте. Новый, непривычный мир!

Царевне Анне жилось невесело. Здесь, в Петербурге, особенно отчетливо проявилась неприязнь к ней матери. Средняя дочь чем-то постоянно раздражала царицу Прасковью. Она росла молчаливой, даже угрюмой, не склонной к сердечным беседам с матушкой. Кажется, что само присутствие угловатой, некрасивой Анны выводило Прасковью из себя. Зачастую неприязнь к одному ребенку – верный признак чрезмерной любви к другому. Так оно и было: царица без ума любила старшую дочь Екатерину – «Катюшку-свет». Веселая хохотунья и болтушка, Катюшка всегда была с матерью.

В целом же атмосфера двора Прасковьи была тяжелой. Здесь царили сплетни и ссоры придворных, которые Прасковья с удовольствием самолично разбирала. Особенно неуживчивым и склочным был брат царицы Василий Федорович Салтыков. Он заправлял всеми делами при дворе, и его происков Анна боялась больше всего. «Истенна, матушка моя, доношу, – писала Анна уже из Митавы царице Екатерине, – неснозна, как нами ругаютца! Если бы я теперь была при матушке, чаю, чуть была бы жива от их смутак». Жалуясь на свою жизнь, герцогиня Курляндская просит добрую к ней царицу помочь, но при этом предупреждает: «Еще прошу, свет мой, штоп матушка не ведала ничего». Читателю, знающему только угрюмую, капризную и подозрительную Анну-императрицу, следовало бы подумать: а откуда могли прийти сердечность, теплота и обаяние к этой женщине, бывшей с малых лет нелюбимым ребенком в семье, обузой, от которой стремились как можно скорее избавиться?

Если бы Анна родилась не в конце, а в начале XVII века, то ее судьба была бы известна с первого часа и до последнего: царские палаты зимой, загородный дворец летом, церковь почти ежедневно, а к старости – монастырь, и наконец – фамильная усыпальница. Русских царевен не выдавали замуж. Православная вера не позволяла выйти за иностранного принца, а отеческий обычай – за русского вельможу. Как писал Григорий Котошихин, автор книги о России времен Алексея Михайловича, «князья и бояре их (царевен. – Е. А.) есть холопи. И то поставлено [бы] в вечный позор, ежели за раба выдать госпожу».

Но с Петра Великого в династической политике начались новые, революционные времена. Петр решил накрепко связать Романовых кровными узами с иностранными династиями. В 1709 году при встрече с прусским королем Фридрихом I он договорился о женитьбе племянника короля на одной из своих племянниц. Выбор невесты Петр предоставил Прасковье, и она вопреки традиции решила первой выдать замуж не старшую, любимую Катюшку, а среднюю дочь – Анну. К тому же приехавший в 1710 году в Петербург жених, герцог Курляндский Фридрих Вильгельм, будущей теще не понравился: слишком молодой, худосочный, дебошир и выпивоха. Да и герцогство его – вассальное владение Речи Посполитой – было бедным, разоренным войной и по размерам – курам на смех, меньше нашего Тамбовского уезда. В общем, жених незавидный. Пусть идет за него Анна!

О ее чувствах к жениху никто не спрашивал – не было принято: дядюшка с матушкой порешили – вот и все. «Из любезнейшего письма Вашего Высочества, – отвечала Анна (точнее – Посольская канцелярия) на галантное послание герцога, – я с особенным удовольствием узнала об имеющемся по воле Всевышнего и их царских величеств, моих милостивейших родственников, браке нашем. Ничто не может быть для меня приятнее, как услышать Ваше объяснение в любви ко мне. Со своей стороны уверяю Ваше Высочество совершенно в тех же чувствах».

В конце царствования Анны Иоанновны в Тайной канцелярии разбиралось дело одной крестьянки, которая «спроста» спела песню времен своей юности о невесте герцога Курляндского, якобы просившей грозного дядюшку-царя:

Высекши кнутом, крестьянку отослали домой – наказание по тем временам легкое. Быть может, императрица, мимо которой не проходило ни одно дело сыскного ведомства, дрогнула и помиловала певунью, чья песня напомнила ей бесконечно далеко ушедшие годы юности и те чувства, которые владели ею тогда. Свадьба была назначена на осень 1710 года.