внушениями, чтобы медлительностию уклонялся от исполнения королевских
распоряжений. Согласно с панскими внушениями, Потоцкий изыскивал различные
препятствия к немедленному перенесению лагеря под Каменец, пока король, не
догадываясь о его махинации, вернулся наконец в Варшаву ни с чем.
„Был я у короля* (писал в Венецию Тьеполо), „лишь только он вернулся изо Львова,
и нашел его непоколебимым в своих предначертаниях. Король говорил мне, что его
пребывание во Львове встревожит Порту; что бата силистрийский прислал во Львов
соглядатая с уверением, будто Буджацкие Татары получили строгое повеление не
появляться в Польше, а быть в готовности против Москвы. Сказал мне также, что
нетерпеливо ждет возвращения
67
графа Магни и сейма, и что получил верное известие о козаках: они ободрены
удачею в морском походе и двинулись дальше”.
Поездка во Львов и смотр войска дали шляхте новый повод к нареканиям. Даже
придворные говорили о короле дурно, называли его нарушителем вольностей,
угнетателем народа. Не только словом, но и письменно подрывали опи славу его и
подстрекали общество к бунту.
Двусмысленное в глазах двух государственных сословий поведение Оссолинского п
его секретные совещания с королем во Львове возбудили против него не меньшие
подозрения и досаду, как и против короля,—тем более, что в этом городе, по его
всемогущему влиянию, решен был важный для магнатских партий вопрос о том: кому,
после возвышения Николая Потоцкого до „великой булавы”, король вверит „булаву
малую”, то естыюиевое гетманство. Наибольшее право на этот высокий пост, по
военным заслугам, имел сподвижник Николая Потоцкого в последнем, опасном для
панов усмирении козацкого бунта, Станислав Потоцкий, воевода подольский. За шим
следовал не менее известный воинскими подвигами воевода русский, князь Иеремия
Вишневецкий. Наконец, по обычной в Речи Посполптой наследственности дигни •
тарств, следовало бы малую булаву предоставить сыну великого Конецпольского,
Александру, коронному хорунжему. На ходатайство Оссолинского в пользу свекра его
любимой дочери, Урсулы, черниговского воеводы, Мартина Калиновского, перевесило
все, чем эти три кандидата возвышались во мнении Шляхетского Народа.
Но горестной для Польши случайности, новый коронный полевой гетман был внук
того Калиновского, который „переломал ребра отцу Северина Наливайко и которого
Наливайко называл, в письме к королю, счастливым, что не захватил его дома, когда
налетел на его местечко Гусятин с венгерских гор, сжег замок и разорил местечко.
Теперь потомство самовластного магната глухим еще покамест гулом нового козацкого
бунта вызывалось на боевой суд, по-и;озацти на суд Божий, с наследниками и
учениками дикого Царя Наливая.
Но Божий суд совершался уже над всеми олигархами нольскорусской республики за
их презрения,—совершался в том смысле, какой выражен в русской и польекой
пословице: „кого Бог захочет покарать, у того отнимает разумъ”. Не предвидя, в
гордости многовековых успехов, какое унижение готовится им в наследственных
приватах пх, оши устами многочисленных своих прия-
68
ОТПАДЕНИЕ МАДОГОСЄШ ОТ ПОЛЬШИ.
телеи и клиентов ревели против нарушения политического равновесия панских
партий и наконец свой рев сосредоточили в безыменном „дискурсе", *) обвинявшем
канцлера в том, что, под предлогом Турецкой войны, намеревался он уничтожить
шляхетские вольности и реорганизовать Речь Посполитую.
„Это давнишняя мысль канцлера" (писал безыменпик) „уничтожить шляхту и
ввести в Польше правление оптиматов (аристократов). Не так он привержен к монарху,
чтобы желать ему правления наследственного; нет, он хочет ввести такое положение,
чтоб у нас не было ни полной вольности, ни полной неволи. Он хочет быть не
министром, а товарищем короля. К этому, после всех его подвигов, были панравлены
его широковещательные дискурсы о Правах Посольской и Сенаторской Избы. С этой
целью сочинил он кавалерию, которой сломили голову, и которую теперь поднимают за
хвост. Для того же искал он в Империи княжеских титулов, и наследственных князей в
Полыпе уничтожал. То же самое обнаружилось в благодарности, вымученной у
шляхты, в контрибуции, выжатой у ксеизов, в складках, выманенных у городов. То же
самое и в вопросе, как повалить Посольскую Избу. То же высказалось и в гвардии для
развода схваток па сеймах. Вот почему не решался он привыкший к вольности народ
привести к строгому повиновению, а довольствовался постепенным увеличением
королевской власти. Не имел он и теперь намерения выступить с насилием; но когда
его захватили врасплох королевские замыслы, захотелось ему воспользоваться случаем
и ниспровергнуть существующее правление в Польше. Давно уже сказа л о нем варвар,
что это польский Ришелье, только что не попал на такого государя, которого мог бы
сделать статуею, а себя—королемъ"1
*) Dyskurs jednego Dworskiego per тоЛшп Listu pisany we Lwowie.
Глава XIII.
Польские сеймики и сеймы. —Возмущение второго и третьего государственных
сословий против первого. — Король отдается в руки своих подданных. —
Недоверчивость Шляхетского Народа к королю. — Новый сейм.—Религиозные дела
вместо политических. — Сеймовая неурядица развязывает королю руки.
Я показывал русскому читателю государственную и обществен* ную жизиь былой
Полыни со стороны её олигархических и охлократических крайностей, сопоставляя в
ней две родственные национальности, руководимые и охраняемые представителями
двух противоположных церквей. Читатель мой был зрителем и цивилизованного, и
дикого геройства её воинов, зрителем соперничества различных сословии и состояний.
Дивный по своеии оригинальности конгломерат, называемый Польским Королевством,
Речью Посполитою Польскою, по-козацки Королевскою Республикой и Королевскою
землей, по пански Шляхетским Народом,—готов теперь, силою своих исторических
судеб, перейти в новую формацию, к гордости одних, к досаде других и к отчаянью
третьих. Радуясь тихо падению погибших „от своих беззаконий" и наслаждаясь
торжеством истинной гражданственности под её призраком, мы с русским читателем
но можем отказать себе в удовольствии вызвать из глубины прошедшего кажущееся
польское величие в истинном его виде,— в виде государственного ничтожества, и
представить национальные доблести польские тем, чем они были действительно.
Зрелище того u другого открывается перед нами всего пора* зителыиее на
тщеславной выставке общественной свободы,—на том пресловутом съезде польских
перов и депутатов, который НОСИЛ прискорбное подобие наших старинных русских
веч.
Все польские сеймы были интересны Б смысле представительства польской
государственности,—как те, на которых народно и величаво появлялся иаш
„святопамятный" с тысячами разнородно вооруженного войска, — зтот прототип
можновладной „приваты",
70
.
так и те, на которых оскорбленная гордость велпкого пана готова была превратить
Сенаторскую Избу в дикую сцену кулачного права. Но чтобы видеть полный расцвет
всего химерического в Королевской Республике накануне того ттопта, которым
угрожал ему выделившийся из шляхты разбойный элемент, надобно было
присутствовать на двух сеймах, которые непосредственно предшествовали падению
самоуверенной силы, измерявшей славолюбивыми взорами громадное пространство
между Ледовитым океаном п Средиземным морем, между Атлантикою и морем
Каспийским.
Я посвящу целую главу пересказу того, что па этих двух сеймах видели глаза и
слышал слух наших малорусских предков, кто бы они ни были,—пересказу со слов
самих Поляков. С какишп бы чувствами и мнениями пп описывали оши свое
прошедшее, их верные фактам описания раждают в русском сердце другие чувства, в
русском уме—другие мнения.
Каждому сейму в Польше предшествовали поветовые ееиннки, посредством
которых высказывались общественные желания, u каждый сеймик отправлял па
центральный сейм своего представителя, под названием земского носла. По теории
польского самоуправления, — теории, надобно сказать,прекрасной,—земским послом
мог быть не только крупный, но и мелкий землевладелец-шляхтич, преобладающий
умом u нравственными достоинствами пад прочими „братьями шляхтою"; по па
практике выбор падал всегда на богатого и сильного всяческими связями. Таким
