труда и основные технологии; изменения сводятся к уменьшению числа вспашек и некоторой примитивизации виноделия. Более ощутимы перемены в наборе сельскохозяйственных культур, но и они не носят принципиального характера. Кризис затронул главным образом инфраструктуру: системы коммуникаций (и морских, и сухопутных), водоснабжения, общественные работы по благоустройству городов, осушению болот и т. д., а также доступ к месторождениям металлов, в том числе драгоценных, и организацию рынков, существование которых сильно зависит от политической стабильности и безопасности. Лишив сельскую экономику многих точек социальной опоры, этот кризис, в конечном счете, ударил и по ней, но видеть в нем следствие упадка самой агрикультуры оснований нет.
Перемены, произошедшие в раннее средневековье в сельском хозяйстве, — как отрицательные, так и положительные, — связаны, в первую очередь, с изменением социального типа работника и самой экономической организации. Парадоксальным образом, испомещение раба на землю имело для экономики и плюсы, и минусы: с одной стороны, оно привело к огрублению производства (в большей, надо полагать, мере, чем появление в регионе немногочисленных варваров), с другой — обусловило предпосылки экономического роста, во все времена сопутствовавшего трудовому крестьянскому хозяйству, в целом, более эффективному, чем рабовладельческая вилла. В этом отношении, дезорганизация общественной инфраструктуры, произошедшая, если не в V, то в VI–VII вв. была более однозначной. Ее самым очевидным негативным последствием явилось постепенное свертывание рыночных связей и межрегионального обмена. Показательно, что, по мере того, как средневековое общество становилось более устойчивым, возникали такие формы хозяйствования, которые практически не были известны в древности, например перегонное скотоводство, экономически объединившее прежде обособленные и в природно-географическом отношении очень непохожие районы. Начало этого явления относится к XI–XII вв. — времени бурного роста городов и городского ремесла, прежде всего, сукноделия.
С учетом сказанного, обретение новым хозяйственным механизмом необходимой социальной прочности приходится на достаточно поздний период. И V, и VI столетия — несомненно, переходные и уже чреватые новыми отношениями, но еще слишком античные. С большим основанием эту трансформацию можно отнести к VII–VIII вв. От этой эпохи сохранилось очень мало данных, но, в известных пределах, это информативно само по себе: пробелы в источниках, особенно документальных, зачастую связаны с серьезными сдвигами в хозяйственном строе и отношениях собственности, вызывающими нарушения документооборота и архивного дела. Свою роль в этом, несомненно, сыграли франко-арабские войны VIII в., подорвавшие не только международную торговлю, но и основу существования многих старых поместий и присущих им способов эксплуатации. К началу каролингской эпохи новый хозяйственный механизм был уже бесспорной реальностью.
Этот вывод находится в очевидном противоречии с преобладающей сегодня оценкой этой эпохи как дофеодальной и даже позднеантичной. Как известно, рождение феодализма современная историография, особенно французская, все чаще относит к XI в. и связывает с установлением юрисдикционной сеньории, с одной стороны, и складыванием вассально-ленных отношений, — с другой. Не трудно заметить, что собственно социально-экономические отношения оказываются при таком подходе в тени. Спор, таким образом, идет не столько о периодизации, сколько о самом понимании феодализма. Что касается исторической новизны юрисдикционной сеньории, сторонникам этого подхода нелишне напомнить об иммунитетных дипломах Карла Великого. Но едва ли не более важно привлечь внимание к тому факту, что, безотносительно социально-правового облика каролингских поместий, их социально-экономическая организация была очень далека от античной. Другой вопрос, можно ли считать эти поместья феодальными. Отвечая на этот вопрос отрицательно, большинство современных исследователей исходит из того, что в это время еще не сложилась характерная для феодализма социально-политическая организация и связанная с нею социально-правовая структура. Экономические процессы мыслятся при этом как производные от социально-политических или вовсе выносятся за скобки "феодальной" проблематики.
На мой взгляд, акценты следует расставить по-другому. При всей важности изменений, произошедших в ходе "феодальной революции", они знаменовали не рождение нового строя, а завершение длительного процесса, начавшегося еще в поздней античности. Иметь представление о времени и формах "окончательной победы" феодализма — еще не значит понять, как и когда он возник и сложился "в общих чертах". Равным образом, оформление присущей феодализму социально-политической организации и даже складывание соответствующей классовой структуры (кстати, далеко не такой четкой, как она иногда рисуется теоретиками "феодальной революции") никак не исчерпывают многоплановый процесс трансформации античного общества в средневековое. О научных предпочтениях, как и о вкусах, не спорят, но, если мы хотим понять этот процесс в его целостности, проблематику нужно существенно расширить, прежде всего, за счет изучения социально-экономических и экономико-правовых явлений.
Такой подход подсказан также необходимостью преодолеть образовавшуюся в историографии цезуру в изучении двух миров: крестьянского и рыцарского. Что их объединяло помимо подчиненности одного другому и принадлежности одному и тому же времени? Можно ли говорить о феодализме как о целостном обществе, сверху донизу интегрированном какими-то едиными и свойственными именно ему социальными механизмами? На мой взгляд, ответ лежит в нелюбимой современными медиевистами сфере экономико-правовых отношений. Главным консолидирующим и даже структурирующим фактором является общность понимания того, что является имуществом, кто и как вправе им распоряжаться, в каких пределах, при помощи каких правовых процедур и т. д. Сумма таких характеристик и составляет структуру понятия "форма собственности", выражающего экономическую природу способа производства в категориях права.
В теоретическом отношении эта мысль представляется достаточно банальной. Самоочевидно, например, что, с экономико-правовой точки зрения, собственность современного фермера идентична собственности латифундиста или промышленного магната. В докапиталистических обществах сходство менее выражено, главным образом в силу многоукладное™ и менее развитого рынка. Тем не менее, можно считать доказанным, что собственность римского крестьянина не отличалась принципиально от собственности римского аристократа (экзимированнные сальтусы — это как раз один из признаков разложения античной формы собственности), свидетельством чему является само частное римское право. Имущественные отношения средневекового общества, по сравнению с античным, более дробного и менее опосредованного рынком, отличаются большим разнообразием норм и представлений, затрудняющим вычленение общего правового субстрата. Своеобразие источников, отразивших эту сферу жизни недостаточно четко и, по большей части, косвенно, создает исследователю дополнительные проблемы. Тем не менее, как следует из приведенного материала, средневековью также были присущи некоторые общие представления об имуществе, разделяемые в самых разных социальных стратах.
Есть веские основания полагать, что процесс возникновения новых представлений об имущественных отношениях (в том числе, о субъекте права собственности, о содержании и соотношении основных форм обладания имуществом), качественно отличных от тех, что можно считать соразмерными античной форме собственности, начался еще в эпоху Домината, существенно обгоняя другие процессы, трансформирующие общество в сторону феодализма. Сходным образом, в классическое средневековье отказ от некоторых норм, регулирующих обладание имуществом (например, от равнодольного наследования семейного имущества, от вмешательства линьяжа в сделки,
