В. Л. Боровиковский. Портрет В. В. Капниста.
Когда же Соймонов и Львов обернулись к Большой Неве, то увидели на другом берегу реки
кирпичное Адмиралтейство — крепость и верфь, на стапелях которой строились военные и торговые
корабли. Единственным украшением этого сурового в своей простоте сооружения, окруженного, как и
полагалось крепости, земляными бастионами, была башня над центральным входом. Башня с
золоченым шпилем, увенчанным резным корабликом-флюгером.
Слева от Адмиралтейства, затмевая все своей пышностью, стоял недавно законченный Зимний
дворец, монументальный, нарядный, блестя непривычно большими окнами, украшенный множеством
скульптур.
Юрий Федорович должен был повести своего спутника вниз по течению реки, к плашкоутному
мосту через Неву, чтобы перейти на Адмиралтейскую сторону. Иного пути не было. Мост этот
соединял оба берега невдалеке от бывшего дворца А. Д. Меншикова, теперь принадлежавшего
сухопутному Шляхетному кадетскому корпусу. Но прежде чем перейти через мост, приятели скорее
всего прошли немного дальше и остановились около строившегося на участке между 3-й и 4-й
линиями громадного сооружения. К этому времени сняты были леса с части корпуса, выходившего на
3-ю линию, и всякий мог видеть, что это неожиданно просто оформленное здание отличается особым
величием и красотой. Львов тогда ничего не знал ни о пропорциях, ни о стилях, ни об архитектурных
ордерах, и тем не менее это незаконченное сооружение должно было обратить на себя и его
внимание. Соймонов мог объяснить провинциалу, что это строится «Академия трех знатнейших
художеств»: живописи, ваяния и зодчества, и разумеется, ни одному из собеседников и в голову не
могло прийти, что лет через пятнадцать Николай Александрович будет в этом доме своим человеком,
что здесь изберут его почетным членом за заслуги в области отечественной архитектуры и что
портрет его, написанный лучшим русским портретистом того времени, художником Д. Г. Левицким,
будет украшать зал Совета Академии...
А пока рядом с Соймоновым бродил по набережным и улицам Петербурга неискушенный юноша,
который, по словам его первого биографа, «явился в столицу в тогдашней славе дворянского сына, то
есть лепетал несколько слов французских, по-русски писать почти не умел и тем только не дополнил
славы сей, что, к счастью, не был богат и, следовательно, разными прихотями избалован не был».
Но одно качество отличало Львова от множества молодых людей, подобно ему прибывших для
прохождения службы в гвардейских полках, — его безграничная жажда знаний.
В. Л. Боровиковский. Портрет А. Менеласа.
* * *
Вскоре после приезда Львова в Петербурге по инициативе весьма просвещенного по тем временам
человека — А. И. Бибикова, командовавшего Измайловским полком, была открыта полковая школа,
завоевавшая затем славу одной из лучших школ этого рода. Она готовила офицеров для армии.
Но в первую очередь здесь приходилось обучать грамоте и арифметике «бывших тогда в гвардии в
великом числе малолетних из дворян унтер-офицеров». Их зачисляли в специальные кадетские роты
и распределяли по классам.
Один из современников и однополчан Львова Г. С. Винский оставил в своих мемуарах описание
«церемонии» поступления в эту школу. Он приехал в Петербург весной 1770 года и был представлен
А. И. Бибикову. «Сей, заглянув в бумагу, тогда же ему врученную, что верно была моя челобитная, —
пишет Винский, — спросил меня, где я учился, и, отдавая бумагу стоявшему подле него офицеру,
сказал: «в школу». Отходя только от него, я увидел, что все его комнаты набиты офицерами и унтер-
офицерами, томящимися в двух передних, которые проходя, как полумертвый, я слышал со всех
сторон слово — недоросль... Снабженный аспидной доскою и грифелем, я был введен и помещен
между учащимися сложению». Возможно, что именно так был принят в школу и «недоросль»
Николай Львов.
Школьная программа была насыщенной. Помимо российской грамматики будущим офицерам
преподавали математику, артиллерию, фортификацию, географию, французский и немецкий языки,
рисование, фехтование и «прочие приличные званию их науки». При этом следует отметить, что
преподавание языков было поставлено очень серьезно, настолько, что некоторые молодые люди,
овладевшие ими в совершенстве, подобно Львову, могли служить потом в Коллегии иностранных дел.
В полковой школе Львов увлекся вопросами литературы. Вскоре около него образовался кружок,
где читали и обсуждали новые произведения русских и иностранных авторов, а также выносили на
общий суд собственные стихи и переводы. Члены этого кружка выпускали рукописный журнал,
названный по числу участников «Труды четырех разумных общников», состоял он из оригинальных
стихотворений и переводов. Журнал этот, в настоящее время известный по одной из копий, отражал
круг интересов и вкусы его составителей. В одной из автоэпиграмм Львов дал беглую и шутливую
зариеовку своей полковой жизни:
Итак, сегодня день немало я трудился:
На острове я был, в полку теперь явился.
И в школе пошалил, ландшафтик сделал я;
Харламова побил; праздна ль рука моя?
Я Сумарокова сегодня ж посетил,
Что каменным избам фасад мне начертил.
И Навакщекову велел портрет отдать,
У Ермолаева что брал я срисовать...
Из этого отрывка ясно, что интерес к изобразительному искусству и архитектуре не был чужд
Львову уже в ту пору: он рисует и «ландшафтик», и портрет, а кроме того, ему зачем-то понадобился
фасад каких-то «каменных изб».
Можно предполагать, что Львов исходил Петербург вдоль и поперек, теперь уже внимательно и
заинтересованно приглядываясь к его сооружениям и ощущая неповторимое обаяние этого города.
Город рос на глазах.
В соответствии с новыми веяниями эпохи, с требованиями разумности, естественности в жизни и
в искусстве, впервые высказанными французскими просветителями и подхваченными в
прогрессивных кругах всех стран Европы, начинает изменяться и характер архитектуры — она
становится более строгой, рациональной и сдержанной. Художественным идеалом нового поколения
зодчих делается античность, правда, чаще всего преломленная сквозь призму творчества итальянских
архитекторов эпохи Возрождения: Андреа Палладио, Джакомо Бароцци да Виньола, Виченцо
Скамоцци и других. Это новое направление получило название классицизма.
В Петербурге тогда стоило прогуляться хотя бы только по Дворцовой набережной, чтобы воочию
убедиться в существенных переменах. Всего через два года после окончания работ по сооружению
Зимнего дворца — типичного творения середины века, поражавшего великолепием и разнообразием
отделки, — Жан Батист Валлен-Деламот строит рядом с ним строгий по своим пропорциям и
сдержанный в декоративном убранстве павильон для размещения коллекций Эрмитажа. Повторив
высоту поэтажных членений дворца, автор тем не менее придал своей постройке совсем иной
характер: крупной рустовкой, имитирующей кладку из отдельных больших камней, он подчеркнул
тяжесть нижнего цокольного этажа и выделил центр стройным шестиколонным портиком,
объединявшим два верхних. Облик сооружения возвещал о грядущем утверждении классицизма на
берегах Невы.
Вскоре, в 1770-х годах, рядом возникло здание еще более спокойных и сдержанных очертаний,
выстроенное Юрием Матвеевичем Фельтеном. Оно также было предназначено для размещения
дворцовых коллекций. В конце набережной постепенно вырастал дворец удивительный по сочетанию
изысканных, спокойных линий и роскоши облицовки стен из разноцветных русских мраморов —
