Странная судьба этого, в сущности, не дурного человека, перешедшего так недавно из рядов правительства в ряды. оппозиции, разом примкнувшего к кадетской партии, голосами которой он и прошел в Думу и сразу же попавшего в первые авторитеты по вопросам бюджета, финансов и экономических знаний вообще. Он без всяких колебаний принял на себя роль быть изобличителем финансовых грехов правительства и, вероятно, думал и сам, как думали, и те, кто послал его на бой против меня, что лучшего оппонента нельзя, и выставить. Политическая страстность не удержала его от особой щекотливости для него выступать именно против меня, своего недавнего Начальника, оказывавшего ему самое дружеское внимание, а недостаточная подготовленность его в деле широкого и глубокого знания бюджета повела к тому, что он допустил целый ряд грубейших ошибок в своих нападках на правительство и на меня в частности и подставил свои бока под мои удары, что не составило для меня даже большого труда, настолько слаб и не содержателен оказался он в этом первом своем выступлении против правительства, по признанию как его самого, так и друзей его по партии.
Кутлер был моим сотрудником в течение многих лет по Департаменту Окладных Сборов. Мне он был обязан всеми своими повышениями по службе, и ни одно {254} разногласие разделяло нас ни в ту пору, когда я был Товарищем Министра Финансов, ни в первое время занятия мною должности Министра, до самой минусы ухода моего из Министерства в октябре 1905 года. Когда он должен был покинуть пост Министра Земледелия из-за составления, по поручению Гр. Витте, законопроекта о принудительном отчуждении частновладельческих земель, а я вернулся снова на должность Министра, он стал пытать счастье попасть на должность члена Правления Учетно-Ссудного Банка, во главе которого находился близкий мне человек Я. И. Утин.
К этому побуждала его большая его семья и отсутствие всяких средств к жизни, кроме того жалования по службе, которого он только что лишился и вместо которого он получил по инициативе Гр. Витте хоть и небывалую в то время большую пенсию в 6.000 рублей, далеко им не выслуженную, - но на нее одну он существовать не мог. Он просил меня поддержать его кандидатуру, что я и сделал, сказавши Утишу, что он прекрасный работник, честный в исполнении своего долга и если и не имеет банковского опыта, то, конечно, головою выше большинства тех людей, которых проводят обычно акционеры в члены Правления, когда у них нет особенно подготовленных кандидатов.
Моя рекомендация была услышана, Кутлер был избран в апреле 1906 года в члены правления Учетного банка и горячо благодарил меня за то, как он сказал сам, что я спас его и его семью от голодной смерти, потому что "на пенсию в 6.000 рублей они все могут только жить с протянутою рукою, а Гр. Витте, на которого я так надеялся, отказал помочь мне".
Я хорошо понимаю, что сделавшись оппозиционным политическим деятелем, он отнюдь не был обязан, в новой для него роли, руководствоваться своими прежними отношениями, но он отлично знал не только лично меня, но и весь уклад правительственной организации в деле приготовления бюджета, - так как и сам не раз должен был подчиняться ее требованиям, которые всегда были основаны па строгом соблюдении закона и уже, во всяком случае, не в деле составления бюджета можно было искать злоупотреблений или даже покровительства им. И тем не менее, он не постеснялся прямо обвинить правительство в том, что из сметы исчезают какие-то суммы, неизвестно куда, и даже, - под гром аплодисментов, - бросил в правительство прямой укор, что оно "не постеснялось, из сумм предназначенных по старым законам на нужды народного образования, куда-то спрятать он выразился {255} "утянуть", но исправил это слово в стенограмме, а может быть поступить и хуже с суммою в 96.000 рублей, которая где-то запуталась и попала неизвестно в чьи карманы".
Я не говорю уже о других его выпадах, которые изобличали просто его незнание дела и обнаружили чрезвычайно малое знакомство с делом составления и исполнения бюджета и разбить которые не стоило никакого труда, но приведенный мною выпад затрагивал просто достоинство правительственной власти и давал повод думать, что такой знаток дела, как Кутлер, едва вышедши из рядов правительственного чиновничества, не может не знать всех тайн бюрократии, и если уж он говорил о прямых злоупотреблениях или даже о прямой краже денег, чуть что ни среди белого дня, то куда же идти далее! А если присоединить к этому, что тот же оппозиционный оратор, с таким исключительным служебным прошлым, как Кутлер, заявил в своей речи, что Министерство Финансов есть лучшее по своему составу ведомство и хорошо знает свое дело, то вывод из его обнаруженного злоупотребления только один, - что вся правительственная машина, полна пороков и злоупотреблений и годится только для того, чтобы смести ее с лица земли.
Естественно поэтому, что на мне лежала прямая обязанность поднять брошенную перчатку и ответить моему противнику, не щадя его самолюбия, что я и сделал, тем более, что его речь произвела впечатление не только на оппозиционную часть Думы, но даже и на некоторых членов правительства. Столыпин был положительно смущен и, наклонившись ко мне, спросил меня: "что значить это разоблачение, и могу ли я опровергнуть его". Я успокоил его, что не мы, а Кутлер будет сконфужен потому, что он, как плохо знакомый вообще с бюджетом, и, в частности, совершенно не знающий сметы Министерства, Народного Просвещения, просто запутался и не знал, где искать пропавшей по его мнению суммы. Так и оно и вышло на самом деле. Не прошло и пяти минут, как сидевший позади меня, на правительственной скамье, главный бухгалтер Министерства Финансов, превосходно знавший все сметы, передал мне листок бумаги, на котором написал только: "украденная правительством сумма в 96.000 рублей находится в той же смете, только на странице такой-то, в составе, сумм, отчисляемых по закону на пенсионные вычеты".
Я счел, поэтому, моею обязанностью воспользоваться предоставленным мне правом и, не ожидая других речей, просил {256} дать мне слово, чтобы рассеять впечатление, оставшееся после Кутлера. Я не судья в моем собственном деле, но по общему голосу мое возражение было не только удачно, но и привело Кутлера в величайшее смущение, он просто почернел, как-то осунулся, и не мог сказать мне потом ни одного слова в оправдание своих выпадов, и только отделался одним словом, что на личные мои выпады, он отвечать не будет, а когда я просто прочитал справку главного бухгалтера Дементьева, и развил ее смысл, указавши на то, что не к лицу такому опытному в своей прошлой службе лицу, как недавний мой сотрудник, играть на политических страстях и, срывая аплодисменты слева, сообщать данные, не отвечающие действительности, и совершенно не двусмысленно обвинять правительство просто в краже, то торжество оппозиции сменилось прямым смущением, и прения как-то утратили всякий интерес, тем более, что и на долю Столыпина выпала возможность уличить того же Кутлера в неправильном заявлении и по Министерству Внутренних Дел, и бросить ему меткий упрек в том, что нанесенный им удар "пришелся не по коню, а по оглобле".
Через два дня, 22-го марта, мне пришлось еще раз выступить в Думе по общим прениям по бюджету, но остроты уже больше не было, и все дело утратило всякий интерес и закончилось просто передачею бюджета в особую Комиссию, из которой оно так и не вернулось до роспуска Думы. Публика, наполнявшая хоры, но общему признанию, вынесла самое выгодное впечатление от выступления правительства, многие приходили приветствовать меня, а Совет Министров и, в особенности Столыпин, оказали мне просто демонстративный прием, когда мы все собрались в павильоне, после окончания заседания.
Печать также отнеслась сочувственно к нашим выступлениям, за исключением, разумеется, Речи и Русских Ведомостей, которые прошли мимо всех неловкостей Кутлера и, главным образом, обрушилось на то, что будто бы я придал лично полемический тон всем прениям. Вскоре стали назревать другие события, и они делали вопрос о неизбежности роспуска Думы все более и более очевидным. Собрания Совета Министров стали более частыми, рассмотрение проекта выборного закона сделалось еще более интенсивным.
Именно к этой поре, концу марта, относится небольшой, но весьма характерный эпизод, связанный с именем покойного Министра Иностранных Дел, Извольского.
Все мы давно уже знали, что каждый раз, когда в связи {257} с теми или иными событиями, в суждениях Совета затрагивался вопрос о неизбежности роспуска Думы, Извольский также неизбежно выскажет свои соображения о нежелательности этого, по соображениям нашей политики, и будет настаивать на том, что деловая работа Думы налаживается, и ее оппозиционные выступления против правительства вовсе не так уже далеко отходить от обычной оппозиции в европейских парламентах. Но тут случилось, что после одного из заседаний по запросам, Министр Юстиции Щегловитов опять указал в Совете Министров на невыносимое положение Министров в Думе и, не ставя вопроса о роспуске, выразился только, что это мучение кончится только с роспуском, и до того не остается ничего иного как терпеть и ждать. Велико было общее всех нас удивление, когда Извольский, без всякого вызова с чьей-либо стороны, сказал, что и он начинает понимать всю необходимость роспуска и полагает даже, что невыгодные от того последствия значительно преувеличиваются вообще, так как он только что получил сообщение от нашего посланника в Португалии, который подробно доносит ему о только что состоявшемся роспуске кортесов, который произошел без всяких осложнений, и не вызвал никакою брожения в стране. Шванебах подхватил это заявление и, делая серьезный вид, сказал: "мы должны быть очень благодарны Александру Петровичу за то, что он облегчает нашу трудную задачу, когда она предстанет перед нами, и мы можем боле смело и спокойно принять наше решение, так как пример португальских кортесов может для нас служить большим успокоением". На знаю, понял ли Извольский всю иронию этих слов, но мы не раз, говоря между собою об этом вопросе, всегда ссылались в шутку на португальский пример.
