закончились, – правда, в 1632 году русские войска вторглись в Речь Посполитую, чтобы отнять у нее приграничные территории и, главным образом, город Смоленск (камень преткновения в отношениях Польши и России; этот город в древности был столицей одноименного русского княжества, затем вошел в состав Литвы, затем с большим трудом был завоеван русским «великим князем» Василием III, отцом Ивана Грозного, затем отвоеван поляками и литовцами в «Смутное время»). Однако эта война была неудачной для русских, они были разгромлены поляками, и Смоленск пока продолжал оставаться за Речью Посполитой.
Зато в борьбе с врагами внутренними, подлинными и мнимыми, Михаил преуспел. Сначала были казнены все оставшиеся в живых самозванцы и их дети: в числе прочих был казнен через повешение (на воротах Спасской башни московского Кремля) трехлетний сын Лжедмитрия II, причем толстая веревка не затянулась на тоненькой шее мальчика, и несчастный ребенок провисел несколько часов в петле на холоде, пока не замерз насмерть. Глава казаков Иван Заруцкий был посажен на кол, расправились и со многими рядовыми участниками этих событий.
Кровь и жестокость сопровождали весь период правления Романовых в России вплоть до последнего царя Николая II. Зловещим предзнаменованием сочли современники «ходынскую катастрофу», когда в Москве на Ходынском поле, на торжествах по случаю коронации этого царя погибло более тысячи человек из-за страшной давки. Русский поэт Константин Бальмонт написал позже стихи «Наш царь», в которых были такие строки:
…Наш царь – убожество слепое, Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел, Царь-висельник, тем низкий вдвое, Что обещал, но дать не смел. Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, – час расплаты ждет. Кто начал царствовать – Ходынкой, Тот кончит – встав на эшафот.
Пророчество Бальмонта в отношении Николая II сбылось, а строки о правлении с помощью «тюрьмы и кнута, суда и расстрела» можно отнести ко всем Романовым.
* * *
Апофеозом борьбы власти за укрепление своего влияния в XVII веке стало «Слово и дело государево». Это настолько необычная, удивительная даже для России практика судопроизводства, что на ней надо остановиться подробнее.
Под «Словом и делом» понималось доносительство о «злых умыслах» по отношению к царю, о государственной измене, об оскорблении царского имени, царской семьи, просто неосторожное слово в отношении царя. Каждый, кто знал о таких преступлениях (они считались тягчайшими), был обязан под страхом смертной казни донести об этом властям, объявив «Слово и дело государево» в отношении какого-то человека. После этого обвиняемый заключался в тюрьму, где подвергался допросам и пыткам. Окончательное решение по всем подобным делам, где бы они ни разбирались, принималось в Москве.
Русский историк Николай Новомбергский еще до революции опубликовал обширное исследование по практике «Слова и дела», изучив тысячи таких дел (Н. Новомбергский. «Слово и дело государевы», в 2-х томах). Его выводы неутешительны: «Слово и дело» помогло выявить очень мало настоящих случаев государственной измены, – подавляющее большинство этих дел касались обычных бытовых эпизодов, когда подвыпивший человек мог нелестно отозваться о царе и, по русскому обычаю, о его матери. Иногда повод для судопроизводства по «Слову и делу» был совсем пустяковым: например, во время застолья первый тост был поднят не за царя, а за присутствовавших гостей, или за именинника, и тому подобное. Наказание за эти мелкие провинности было, однако, вовсе нешуточным: в лучшем случае виновного били кнутом (после десяти ударов кожа сползала со спины, после пятнадцати – рассекалась до костей, а опытный палач-кнутобоец мог перебить хребет с пяти ударов), вырезали язык (кончик или по горло) и выжигали на лице клеймо. В худшем случае полагалась квалифицированная, то есть особо жестокая смертная казнь, как за настоящую государственную измену, покушение на царя или патриарха (мы уже упоминали об этом в связи с «Соборным Уложением 1649 года»).
Таким образом, в России было запрещено даже высказываться о власти. От наказания не был освобожден никто: при Петре I двум знатным русским княжнам и их служанке вырезали языки, а затем били кнутом и сослали на каторгу за неосторожные слова о царе, сказанные во время ничего не значащего женского разговора. При царице Анне, племяннице Петра, по «Слову и делу» было осуждено более 20 тысяч человек, среди них было немало людей «благородного» сословия.
Введенная при царе Михаиле практика «Слова и дела» просуществовала более ста лет, до 1762 года; естественно, ни о каком уважении человеческой личности, а уж тем более о свободе слова в России и речи быть не могло.
* * *
Я отослал эту часть моей книги Елене и стал ждать. Скоро она мне позвонила и назначила встречу в Александровском парке возле Кремля. Там она повела меня к обелиску, похожему на монумент Вашингтона, только во много раз меньшему, и спросила:
– Вы знаете, что это за памятник?
Я ответил, что во время экскурсии по Москве наш гид объяснила, что это «романовский обелиск», поставленный в честь трехсотлетнего юбилея этой династии.
– Это правда и неправда, – сказала Елена. – Подлинный обелиск был после революции существенно переделан: с него сняли двуглавого орла, а вместо имен царей были высечены имена революционеров, теоретиков и практиков революционного движения. Он получил название «Памятник-обелиск выдающимся мыслителям и деятелям борьбы за освобождение трудящихся»; можно соглашаться или не соглашаться с теми, чьи имена были размещены на обелиске, но нельзя отрицать, что эти деятели действительно боролись за свободу человека против любых форм тирании.
Современная российская власть терпеть не может таких имен, зато всячески пропагандирует царский период – по всей стране восстанавливаются памятники царям; все, что связано с царизмом, возносится на пьедестал. Конечно, она не могла вынести «обезображенный большевизмом», как говорили, обелиск у себя под боком, около Кремля. В результате прежний обелиск был разобран и «отреставрирован», ему постарались придать первоначальный облик, но неудачно: было допущено много ошибок, в том числе орфографических, в написании слов и имен. Ну и что? Хотя даже монархисты подвергли этот странный муляж критике, он все равно был установлен и теперь красуется здесь – не столько памятник
