кафтаны и охабни, серебряные пуговицы, меховые шубы и шапки, перстни, серебряные стаканы, братинами две ложки, оловянная и медная посуда, некоторое количество денег, московских и польских. Эти вещи и деньги большей частью подарены королем, Львом Сапегой, Жолкевским и некоторыми другими лицами. В числе вещей Екатерины наряду с жемчужными серьгами и серебряными чарками встречается «серебряная белильница». И этого скромного наследства своих братьев переживший их Иван Шуйский, по-видимому, не получил; польский пристав Бобровницкий отобрал у него даже и то, что было ему подарено братьями и невесткой при их жизни.
Профессор Варшавского Университета Д. В. Цветаев приготовил к печати особую монографию, посвященную судьбе Василия Шуйского и его братьев со времени заточения их в Гостынский замок. Благодаря обязательности автора, я просматривал рукопись этой монографии, основанной на собранных им архивных и других источниках. Привожу оттуда только главные факты, не касаясь любопытных подробностей. Гостынский замок, расположенный верстах в 130 от Варшавы и прежде незначительный, теперь представляет развалины. При Сигизмунде им ведал староста пан Тарнавский. Скорая кончина в этом замке царя Василия, брата его Димитрия и Екатерины Григорьевны, в 1612 году, подала повод русским летописцам (Никон. Иное Сказание) объяснять ее насилием. Но это несправедливо. Их смерть ускорили лишение свободы, горе и тоска. После Деулинского перемирия Сигизмунд III решил напомнить миру о пленном Московском царе, чтобы придать вес притязаниям своего сына. Прах Шуйских из Гостынского замка в 1620 году был перенесен в Варшаву и торжественно погребен за городской стеной, где теперь находится Первая гимназия. Над тесным каменным склепом возвышался каменный просторный круглый столп или т. наз. «каплица»; над входной дверью в ней красовалась мраморная плита с золоченой надписью. Иван Шуйский по смерти братьев был освобожден из заключения и взят на королевскую службу; при размене пленных в 1619 году его не отпустили, а сделали это только в следующем году по настоянию Московского правительства. После Поляновского мира 1634 года король Владислав IV согласился на просьбу царя Михаила Федоровича и отпустил в Москву прах Шуйских. Время их кончины распределилось так: царь Василий отошел в вечность 26 февраля 1612 года, князь Димитрий 28 сентября, на глазах своей жены и русской прислуги, а княгиня Екатерина 25 ноября нового стиля, в присутствии своего деверя Ивана и русских слуг.
Относительно интриги против Ляпунова источники несколько разноречат. Так по одним (Маскевич) речь идет о подделках изменнического письма от Ляпунова к Гонсевскому, по другим о поддельной грамоте Ляпунова с приказом избивать казаков. Мы думаем, что пущены были в ход обе подделки. На стачку Заруцкого с Гонсевским намекают Будило и Маскевич. Последний замечает, что Заруцкий вообще «доброжелательствовал» полякам, но не смел обнаруживать своих намерений. По некоторым известиям, в это гнусное дело замешан Иван Петрович Шереметев (сын убитого во Пскове воеводы Петра Никитича). Будучи сторонником Владислава, он, вместе с известным кн. Григ. Шаховским, интриговал в ополчении против Ляпунова и, может быть, действовал по тайным наставлениям Гонсевского. По крайней мере в одной грамоте из ополчения Пожарского, от 9 сентября 1612 г., убиение Ляпунова приписывается наущению Ив. Шереметева. (Учен. Записки Ак. Н. По 1 и 3 отд. T. III. 96.) По Столярову хронографу главном агентом Заруцкого в убиении Ляпунова был атаман Сережка Карамышев, который нанес ему первый удар саблей. (Изборн. А. Попова. 352.) По словам одной грамоты временного боярского правительства, Заруцкий и казаки три дня держали тело убитого Ляпунова на площади «собакам на съедение». (С. Г. Г. и Д. II, № 277.) В той же грамоте боярское правительство приводит известную картину казацких неистовств под Москвой.
В своем изложении Смутного времени, особенно по поводу столкновения Ляпунова с Заруцким и гибели первого, Соловьев («История России». T. VIII. гл. 8) слишком преувеличивает темную сторону казачества, и неуспех первого ополчения под Москвой главным образом приписывает его участию, тому, что «чистое было смешано с нечистым, подле земских людей стояли казаки». Такой вывод обнаруживает не совсем точное и отчетливое представление о казачестве того времени. Очевидно, он разумел только вольное казачество. Донское и Запорожское, а в данном случае (т. е. при осаде польского гарнизона) именно первое. Но он упустил из виду, что собственно Донское казачество при ополчении составляло небольшую часть или ядро казацких дружин и что казачество как низшее служилое и притом городовое сословие было тогда распространено по всей Руси. Только в Смутную эпоху вольное казачество весьма умножилось отчасти разоренными посадскими людьми, а в особенности крестьянами и холопами, самовольно покидавшими свои деревни или из своих помещиков и вступавшими в его ряды, и это были люди наиболее смелые и воинственные. Если казачество при самозванцах воровало, то воры и изменники в большом количестве тогда явились и в других сословиях, начиная с бояр и дворян. Зато в конце Смутного времени казачество наравне с земством боролось с внешними врагами и очищало от них Русскую землю. Это более всего ясно из истории освобождения самой столицы. После смерти Ляпунова и рассеяния большей части земской рати, казачество собственно на своих плечах вынесло дальнейшую осаду польского гарнизона до самого прихода второй ополчения, т. е. Пожарского. Да и Пожарский, наученный примером Ляпунова, пытался не соединиться с оставшимся под Москвой казачеством, однако не мог без него отбить Ходкевича и, только благодаря казацкой помощи, дело повернулось в нашу пользу. В грамоте Трубецкого и Пожарского прямо указывается на земскую службу казаков и принимаются меры для сбора «казацких кормов», чтобы «казаки с земския службы с голоду не разбрелися и земскому великому делу порухи некоторыя не учинилось». (Акты Эксп. II, № 216, стр. 275–277.)
Из русских источников с особым сочувствием относится к Ляпунову так называемая Рукопись Филарета, которая честит его «властелем Московская воинства» и «бодренным воеводою». Эта Рукопись издана П. А. Мухановым два раза: в 1837 г. отдельной книгой и в 1866 г. в его «Сборнике». О ней есть любопытное исследование А. Кондратьева в Ж. М. II. Пр. 1878. Сентябрь. Он подтверждает, что Рукопись составлена не патриархом Филаретом, а только в конце его патриаршества, и при том имеет официальный характер, и что в основу ее главным образом положен хронограф Сергия Кубасова. Но так как соответствующая часть хронографа есть известная «Повесть» кн. Катырева-Ростовского, а сей последний был зятем Филарета Никитича, то понятно, откуда является официальный характер «Рукописи» при ее заимствовании из «Повести»; нет поэтому основания и отвергать действительное участие Филарета в составлении Рукописи, носящей не только его имя, но и следы его редакции.
Никон. Нов. Летоп. Лет. о мят. Иное Сказание. Рук. Филар. Палиц. Хроногр. Столярова. Ист. Библ. XIII, 235–240
