и его нелепое разделение в расколе; открытие языческого греко-римского мира, полного мудрецов и великих искусств, но не имеющего Библии и Церкви; распространение образования и его все больший выход из-под церковного контроля; безнравственность и мирская сущность духовенства, даже пап, наводящая на мысль об их частном неверии в публично исповедуемое вероучение; использование ими идеи чистилища для сбора средств на свои цели; реакция растущих меркантильных и денежных классов против церковного господства; превращение Церкви из религиозной организации в светскую политическую власть: все эти и многие другие факторы в совокупности сделали итальянские средние и высшие классы в конце XV — начале XVI века «самыми скептическими из европейских народов».»58
Из поэзии Полициана и Пульчи, а также из философии Фичино ясно, что в кругу Лоренцо не было реальной веры в другую жизнь; а настроения Феррары проявляются в том, как Ариосто высмеивает инферно, которое Данте казалось таким ужасающе реальным. Почти половина литературы Возрождения — антиклерикальная. Многие кондотьеры были открытыми атеистами;59 Кортигиани, или придворные, были гораздо менее религиозны, чем кортигиане, или куртизанки; а вежливый скептицизм был признаком и обязательным условием джентльмена.60 Петрарка сетовал на то, что в сознании многих ученых было признаком невежества предпочесть христианскую религию языческой философии.61 В Венеции в 1530 году было обнаружено, что большинство представителей высшего сословия пренебрегают своим пасхальным долгом — то есть не ходят на исповедь и причастие даже раз в год.62 Лютер утверждал, что в Италии среди образованных слоев населения распространена поговорка, произносимая при посещении мессы: «Давайте, давайте соответствовать популярному заблуждению».63
Что касается университетов, то один любопытный случай показывает нравы профессоров и студентов. Вскоре после смерти Помпонацци его ученик Симоне Порцио, приглашенный читать лекции в Пизу, выбрал в качестве текста «Метеорологию» Аристотеля. Аудитории не понравилась эта тема. Несколько человек нетерпеливо воскликнули: Quid de anima? — «А как же душа?». Порцио пришлось отложить «Метеорологию» в сторону и взяться за «De anima» Аристотеля; тут же все внимание аудитории было приковано к нему.64 Мы не знаем, выражал ли Порцио в этой лекции свое убеждение, что человеческая душа ничем существенным не отличается от души льва или растения; мы знаем, что он говорил об этом в своей книге De mente humana — «О человеческом разуме»;65 И, похоже, ему удалось спастись невредимым. Эухенио Тарральба, обвиненный испанской инквизицией в 1528 году, рассказывал, что в юности он учился в Риме у трех учителей, и все они учили, что душа смертна.66 Эразм был поражен, обнаружив, что в Риме основы христианской веры стали предметом скептических дискуссий среди кардиналов. Один церковник взялся объяснить ему нелепость веры в будущую жизнь; другие с улыбкой отзывались о Христе и апостолах; многие, уверяет он, утверждали, что слышали, как папские чиновники хулили мессу.67 Низшие классы, как мы увидим, сохранили свою веру; тысячи людей, слушавших Савонаролу, наверняка уверовали; а пример Виттории Колонны показывает, что благочестие может пережить воспитание. Но душа великого вероучения была пронзена стрелами сомнений, и великолепие средневекового мифа потускнело от накопленного им золота.
V. GUICCIARDINI
Мысль Гвиччардини подводит итог скептическому разочарованию времени. Это был один из самых острых умов эпохи; слишком циничный для нашего вкуса, слишком пессимистичный для наших надежд, но проницательный, как блуждающий прожектор в небе, и откровенный с прямотой писателя, который принял мудрое решение о единственной посмертной публикации.
Франческо Гиччардини изначально имел преимущество аристократического происхождения. С детства он слышал образованные разговоры на хорошем итальянском языке и научился воспринимать жизнь с реализмом и изяществом человека, уверенного в своих силах. Его двоюродный дед несколько раз был гонфалоньером республики; дед по очереди занимал большинство главных постов в правительстве; отец знал латынь и греческий и занимал несколько дипломатических постов; «моим крестным отцом, — писал Франческо, — был мессер Марсилио Фичино, величайший философ-платоник, живший тогда в мире».68 — Что не помешало историку стать аристотелианцем. Он изучал гражданское право, а в возрасте двадцати трех лет был назначен профессором права во Флоренции. Он много путешествовал, даже отмечал «фантастические и причудливые изобретения» Иеронима Босха во Фландрии.69 В двадцать шесть лет он женился на Марии Сальвиати, «потому что Сальвиати, помимо своего богатства, превосходили другие семьи влиянием и властью, а я очень любил эти вещи».70
Тем не менее, у него была страсть к совершенству и самодисциплина для создания произведений литературного искусства. Его «История Флоренции», написанная в двадцать семь лет, — один из самых удивительных продуктов эпохи, когда гений, раздутый восстановленным наследием, но освобожденный от традиций, струился полноводным и свободным потоком в дюжине ручьев. Книга ограничивается коротким отрезком флорентийской истории, с 1378 по 1509 год; но она описывает этот период с точностью деталей, критическим изучением источников, проницательным анализом причин, зрелостью и беспристрастностью суждений, владением ярким повествованием на прекрасном итальянском языке, с которыми не сравнится «История Фиорентины», написанная Макиавелли одиннадцать лет спустя на шестом десятилетии его жизни.
В 1512 году, будучи еще тридцатилетним юношей, Гиччардини был отправлен послом к Фердинанду Католическому. Вскоре Лев X и Климент VII назначили его губернатором Реджо-Эмилии, Модены и Пармы, затем генерал-губернатором всей Романьи, а потом генерал-лейтенантом всех папских войск. В 1534 году он вернулся во Флоренцию и поддерживал Алессандро Медичи на протяжении всего пятилетнего периода тирании этого негодяя. В 1537 году он был главным агентом, способствовавшим воцарению Козимо Младшего на пост герцога Флоренции. Когда его надежды на господство над Козимо угасли, Гвиччардини удалился на сельскую виллу, чтобы за один год написать десять томов своего шедевра — «Истории Италии».
Она уступает его ранним работам в свежести и энергичности стиля; Гвиччардини тем временем изучал гуманистов и скатился к формальности и риторике; тем не менее, это величественный стиль, предвещающий монументальную прозу Гиббона. Подзаголовок «История войн» ограничивает тему военными и политическими вопросами; в то же время область охвата расширяется до всей Италии и всей Европы, связанной с Италией; это первая история, рассматривающая европейскую политическую систему как единое целое. Гвиччардини пишет о том, что по большей части знал из первых рук, а ближе к концу — о событиях, в которых он принимал участие. Он тщательно собирал документы и был гораздо более точен и надежен, чем Макиавелли. Если, подобно своему более знаменитому
