окончания в 1722 году, поскольку это культурное развитие, которое нельзя урезать в соответствии с европейской хронологией. Несколько путешественников-ориенталистов оставили нам интереснейшие рассказы о Персии этого периода: Педро Тейшейра, который был там в 1600 году; иезуит отец Киушинский, который жил в Исфахане с 1702 по 1722 год и написал «Историю революции в Персии», охватывающую всю династию Сефевидов; Жан Тавернье, который подробно описал свои путешествия (1631–68) по Турции, Персии, Индии и Ост-Индии; и Жан Шарден, который в десяти томах описал свое пребывание в Персии с 1664 по 1677 год. Хотя он столкнулся с симуном у залива, Шарден влюбился в Иран; он предпочел Исфахан Парижу в летнее время и нашел такую «изысканную красоту в воздухе Персии», что, как он писал, «я не могу ни забыть ее сам, ни удержаться от упоминания о ней всем»; он считал, что ясное персидское небо повлияло на персидское искусство до блеска и цвета и счастливо повлияло на персов телом и духом. IV30 Он считал, что персы выиграли от смешения с жителями Грузии и Кавказа, которых он считал самыми красивыми и храбрыми в мире, но не такими красивыми, как персидский конь.31
Этот некогда плодородный Эдем, родина драгоценных халифов и мелодичных поэтов, был разрушен монгольскими набегами, перебоями в управлении, запустением и заиливанием жизненно важных каналов, изменением торговых маршрутов; а открытие водного пути из Западной Европы в Индию и Китай привело к тому, что Персия оказалась на волоске от гибели. Тем не менее, некоторые виды торговли продвигались вниз по рекам к Персидскому заливу. В 1515 году португальцы захватили Ормуз, ведущий порт Персидского залива, и удерживали его в течение столетия; но в 1622 году армия шаха Аббаса при поддержке кораблей английской Ост-Индской компании изгнала португальцев из Ормуза; шах построил неподалеку еще один торговый порт в Бандар-Аббасе (Порт Аббаса), и развившаяся там торговля помогла финансировать искусство и роскошь его царствования. Караваны по-прежнему шли с Запада на Восток через Персию и оставляли в городах на своем пути некоторые богатства. Тейшейра описывал Алеппо как город с 26 000 домов, многие из которых были построены из хорошо обработанного камня, а некоторые подходили для принцев, с населением из мусульман, христиан и евреев; в нем были чистые и красивые общественные бани, а несколько улиц были вымощены мраморными плитами.32
Большая часть промышленности все еще находилась на стадии ремесла — средневекового, кропотливого, художественного, медленного; но в Алеппо была шелковая фабрика, а табак выращивали по всей стране. Согласно Шардену, у персов была система фильтров для курения: они пропускали дым через воду, и таким образом он «очищался от всех маслянистых и грубых свойств табака».33 Курение стало для персов необходимостью; «они предпочитали обходиться без обедов, чем без трубок».34 Шах Аббас был исключением; он презирал эту привычку и пытался излечить от нее своих придворных с помощью хитрости. Он высушил конский навоз и заменил им табак в сосудах, из которых они набивали свои трубки; он объяснил, что это дорогой продукт, подаренный ему визирем Хамадана. Они курили его и превозносили до небес: «Он пахнет, как тысяча цветов», — поклялся один из гостей. «Будь проклято это лекарство, — воскликнул шах Аббас, — которое нельзя отличить от навоза лошадей».35
Любой человек, одаренный способностями и учтивостью, мог занять место при дворе шаха; сословной аристократии не существовало.36 Во всех классах и полах одежда была в основном одинаковой: халат до колен, узкие рукава, широкий пояс (иногда из цветистого шелка) вокруг талии, шелковая или хлопковая рубашка под халатом, бриджи, собранные у лодыжек, и тюрбан на голове. Женщины были «очень богато одеты», писал Тавернье, и «мало чем отличались от мужчин….. Они носят бриджи, как и мужчины».37 Женщины жили в уединении дзенаны, редко выходя из дома, и то пешком. Существовало три пола. Большая часть любовной поэзии была адресована мужчинами мальчикам, и Томас Герберт, англичанин при дворе Аббаса, видел «ганимедских мальчиков в золотых жилетах, богатых тюрбанах и сандалиях, их завитые волосы свисали на плечи, с закатившимися глазами и пурпурными щеками».38
Шарден отметил сокращение численности населения в свое время и приписал это
Во-первых, несчастная склонность персов совершать этот отвратительный грех против природы с обоими полами.
Во-вторых, неумеренная роскошь [сексуальная свобода] этой страны. Женщины там начинают заводить детей рано и продолжают плодиться недолго, а как только им переваливает за тридцать, на них смотрят как на стариков и пенсионеров. Мужчины также начинают посещать женщин слишком рано и в таком избытке, что, хотя они наслаждаются несколькими, у них никогда не бывает больше детей от этого. Есть также множество женщин, которые делают себе аборты и принимают средства против беременности, потому что [когда] они уже три или четыре месяца не имеют ребенка, их мужья уходят к другим женщинам, считая… неприличным ложиться с женщиной, которая так далеко зашла».39
Несмотря на многоженство, было много проституток. Пьянство было широко распространено, хотя магометанский закон запрещал вино. Кофейни были нарасхват; растение получило свое европейское название от его арабского названия — qahwah.40 Чистота была более характерна для людей, чем для речи; бани были многочисленны и иногда художественно украшены, но в них было много сквернословия и непристойностей.41 Тавернье называл их «великими развратниками и льстецами», и они были склонны к обману, сообщает Шарден, но добавляет, что «это самый добрый народ в мире», терпимый и гостеприимный, с «самыми привлекательными манерами, самым покладистым нравом, самыми гладкими… языками… в общем, самый цивилизованный народ Востока».42 Они любили музыку, и обычно их поэты пели сочиненные ими стихи.
Мы можем судить о совершенстве персидских поэтов по их популярности при дворе Моголов в Дели, но ни один из них в этот период не нашел Фицджеральда, который бы переложил их для западного слуха. Мы узнаем, что Урфи из Шираза был на вершине персидской поэзии в шестнадцатом веке; он считал себя, по крайней мере, выше Са'ди; но кто из нас, провинциалов, когда-либо слышал о нем? Его стихи нравились больше, чем он сам, как мы узнаем от «друзей», которые пришли, чтобы насладиться его смертельной болезнью:
Мое тело впало в это состояние, и мои красноречивые друзья стоят, как кафедра,
