вокруг моей кровати и подушки. Один проводит рукой по бороде и выгибает шею, говоря: «О жизнь отца твоего! Для кого удача постоянна? Не следует стремиться к знатным званиям и богатству; где империя Джамшида и имя Александра?» Другой, с мягким голосом и печальной речью, начинает, рисуя свои рукав, закрывающий его влажные глаза: «О жизнь моя! У всех есть эта дорога, по которой они должны уйти; Мы все путники в дороге, и время несет всадников вперед». Другой, украшая свою речь более гладкими словами, говорит: «… «Соберись… да не смущается сердце твое, ибо Я с одной целью — собрать твои стихи и прозу. После копирования и исправления я составлю введение как ларец с жемчугом в подтверждение твоих требований»… Пусть Бог… снова даст мне здоровье, и ты увидишь, что Я изолью гнев на головы этих жалких лицемеров!43
Соперником Урфи в рифмоплетстве был Саиб из Исфахана. Он последовал моде на переселение в Дели, как французские и фламандские художники того времени отправились в Рим. Но через два года он вернулся в Исфахан и стал поэтом-лауреатом при шахе Аббасе II (1642–66). Он был в некотором роде философом, плодовитым на фрагменты размеренной мудрости:
Все эти разговоры о неверности и религии в конце концов приводят к одному месту; Сон — это один и тот же сон, только толкования разные… Лекарство от неприятной конституции мира — игнорировать ее; Здесь бодрствует тот, кто погружен в тяжелый сон… Волна не знает истинной природы моря; Как временное может постичь вечное?… Единственное, что меня беспокоит в связи с Днем воскресения, это следующее, Тому придется вновь взглянуть на лица человечества.44
Если музыка персидской поэзии ускользает от нас, то наслаждение искусством Сефевидов нам не чуждо, ведь здесь звучит речь, которую могут понять все. Мастерство, тонкость и вкус, формировавшиеся в Иране на протяжении двух тысяч лет, в архитектуре, гончарном деле, иллюминации, каллиграфии, резьбе по дереву, работе по металлу, текстиле, гобеленах и коврах, которые сегодня являются одними из призов музеев мира. Лучшая архитектура эпохи, как мы уже отмечали, была создана при Аббасе I в Исфахане. Там второй из его рода построил Талар Ашраф (1642); и там же, в сумерках Сефевидов, шах Хусейн возвел Медресе Мадар-и-Шах — Колледж Матери Шаха — который лорд Керзон назвал «одной из самых величественных руин в Персии».45 Но и другие города могли похвастаться новыми архитектурными достижениями: Медресе-и-Хан в Ширазе, великий мавзолей Кваджа Раби в Мешхеде, ныне разрушенная, но все еще прекрасная святыня Кадам-Гах в Нишапуре и Голубая мечеть в Эривани.
Шах Аббас I основал в Исфахане академию живописи, где студенты должны были, в рамках своей дисциплины, копировать знаменитые миниатюры, в которых красота дизайна и тонкость рисунка преобладали над сюжетами и фигурами. Теперь — очевидно, под европейским влиянием — светские художники позволили себе отступить от ортодоксального магометанского обычая, создав миниатюры, в которых главной темой была человеческая фигура. Здесь последовательность перевернула итальянскую: в живописи Ренессанса пейзаж сначала игнорировался, потом стал случайным фоном, затем (возможно, по мере того, как индивидуализм падал под влиянием Контрреформации) преобладал над фигурами; но в исламской живописи человеческая фигура сначала исключалась, затем допускалась как случайная, и только на поздних этапах (возможно, по мере роста индивидуализма с богатством) она стала преобладать в оформлении. Так, в «Сокольничем46 знатный человек в зеленой одежде держит на запястье птицу на фоне золотых цветов; а в «Поэте, сидящем в саду47 в каждой детали прослеживается характерная персидская элегантность. Другим новшеством стала настенная живопись, пример которой мы видели в Чихил Сутун. Но великие мастера по-прежнему посвящали себя главным образом украшению Корана или иллюстрированию таких литературных классиков, как «Шахнаме» Фирдоуси или «Гулистан» Са'ди, который Мавлана Хасан из Багдада украсил жидким золотом.
Вершиной живописи второго периода Сефевидов стал Риза-и-Аббаси, который в благодарность за королевское покровительство добавил к своему имени имя шаха. На протяжении целого поколения его слава была ярче, чем у Бихзада. После него искусство пришло в упадок; чувствительность художника, изысканность и тонкость его замысла перешли в женоподобную чрезмерность. Тем временем персидский стиль, испытавший на себе китайское влияние, в свою очередь отразился на миниатюрной живописи при дворе Моголов и даже на их архитектуре. Груссе считал, что Тадж-Махал был «всего лишь новой главой в искусстве Исфахана».48
Каллиграфия все еще оставалась одним из главных искусств в Персии; Мир Имад был почти так же любим шахом Аббасом за его тщательные копии старых рукописей, как Риза-и-Аббаси за его миниатюры. Книги ценились как за их форму, так и за содержание; красивый переплет радовал глаз и осязание не меньше, чем изящная ваза. Художники подписывали обложки с такой же гордостью, как и картины; так, на кожаном переплете начала XVII века с золотым тиснением стоит надпись «работа Мухаммада Салиха Табризи»;49 А обложка из папье-маше, покрытая лаком, подписана «Али Риза» и датирована 1713 годом.50 Оба предмета соблазнительно красивы.
В персидских городах бросаются в глаза расписные изразцы, расположенные рядом с куполами или на них; их возраст вызывает удивление перед керамическим искусством, которое могло придать такой блеск и долговечность. Это увековечивание цвета путем глазурования его огнем было старым умением в Персии; глазурованные плитки Ахеменидских Суз (400 г. до н. э.) уже
