В характеристике воинских подвигов Дмитрия Донского автор «Слова о житии» не пользуется какими-либо документальными свидетельствами, он просто копирует соответствующие описания «мужества» из «Повести об Александре Невском», а в восхвалении христианских добродетелей великого князя следует за традиционной житийной схемой, заменяющей реальную биографию святого необходимым для канонизации набором «фактов» о детстве, целомудрии в браке, подвигах благочестия, страданиях за веру, чудесах при кончине.
Таким образом, «Слово о житии» — не просто компиляционное произведение, но компиляция отрывков и цитат из богослужебных книг, абсолютно ничего общего не имеющих с реальной жизнью и действительными событиями биографии Дмитрия Донского. И все же «Слово о житии» полезно было затронуть для понимания событий 1380 года. Во-первых, в общем и целом благодаря «Слову о житии» мы узнаем истинное происхождение и истинную цену всех «исторических фактов», которыми нас угощает Пространная летописная повесть и особенно «Сказание о Мамаевом побоище». Во-вторых, в «Слове о житии» говорится о сражении с Мамаем на Дону, но не упоминаются ни Куликово поле, ни река Непрядва. Поскольку то же самое мы видим в Кратком варианте Летописной повести, можно предположить, что и поле, и река получили свои имена позже, ко времени создания Пространной редакции Повести и даже еще позже, так как в последней поле еще не называется Куликовым. В-третьих, интересны некоторые частности. Например, стоит обратить внимание, что в «Слове о житии» описания сражений на Воже и Непрядве практически не различаются, будучи безликими и лишенными конкретики. При этом Мамай замышляет свой набег на Москву перед битвой на Воже. То есть для автора «Слова о житии» Вожская и Куликовская битвы в историческом аспекте неразличимы.
А. Журавель{20} в своем исследовании «Слова о житии» делает два вывода. Во-первых, по его мнению, все приведенные в «Слове о житии» даты биографии Дмитрия Донского неверны. Во-вторых, он утверждает, что в нем не упомянута Куликовская битва! Здесь не место ни подтверждать, ни оспаривать эти парадоксальные выводы. В них можно усомниться, так как некая битва Дмитрия с Мамаем на Дону в «Слове о житии» точно фигурирует, но все же трудно пройти мимо заключения профессионального историка. Ничего себе биография, в которой ни одной верной даты и лишь мельком сказано о важнейшем с нашей точки зрения событии в жизни московского князя, по которому он получил свое бессмертное прозвище и благодаря которому стал известен потомкам! Да, конечно, мы понимаем, что «Слово о житии» не биография в современном понимании этого слова, а типичная агиография. Но и в этом случае ошибки в датах и принижение великого подвига благоверного князя по защите православной веры и церкви на Руси от «безбожного сыроядца Мамая» совершенно необъяснимы.
То есть, конечно, объяснимы, но только готовы ли мы принять единственно возможное в этом случае объяснение?
Сценка четвертая
«ЕЩЕ ОДНА «ПОВЕСТЬ»
«Сказание о Мамаевом побоище» — наиболее позднее, написанное более века спустя после описываемых событий, обширное и подробное произведение Куликовского цикла. Именно из него традиция, выраженная в сценарии «Руси защитник», взяла большинство подробностей Куликовской битвы. Поразительно, но, получается, источником основных данных о великом сражении стало произведение, жанр которого в само́м его названии определен как сказание, что абсолютно не соответствует придаваемому ему источниковедческому значению. Но еще удивительнее то, что вопреки устоявшемуся названию, в самом тексте «Сказания» произведение называется отнюдь не сказанием, а… опять же повестью! Вот его первые строки: «Начало повести (выделение мое. — В.Е.) о том, как даровал бог победу государю великому князю Дмитрию Ивановичу за Доном над поганым Мамаем…». Итак, произведение, которое в современной литературе повсеместно называется «Сказанием», на самом деле его автор называл повестью. Так что перед нами еще один пример того, как слово повесть поменяло свое значение в современном русском языке по сравнению с древнерусским. Отечественные историки, по существу молчаливо признавая за ним это утерянное в современном языке древнее значение, традиционно «переводят» название произведения словом сказание, с одной стороны, будучи не в силах отрицать явную его сказочность, а с другой, все-таки упорно пытаясь вложить в его содержание некий якобы реальный подтекст. Их иезуитская хитрость в том, что согласно «Литературной энциклопедии», сказание — «в настоящее время термин, не прикрепленный к определенному литературному жанру. Даже специалисты употребляют часто безразлично слова — сказание, легенда, предание, сага». Вот так вот: назвали сказанием, и понимай как хочешь, а с историков взятки гладки.
Что ж, видимо с надеждами прочесть о Куликовской битве хоть что-нибудь «летописное», отражающее некую реальность, придется расстаться. Делать нечего, будем читать повесть, именуемую сказанием, то есть, согласно «переводу», легенду, предание, сагу, а по значению исходного слова повесть — мифы, слухи и сплетни.
Но прежде чем окунуться в эту повесть-сказание (легенду, предание, сагу, миф, слух и сплетню), не могу не вернуться к еще одной повести, «Повести временных лет». Если откровенная фантастичность содержания «Повести о Мамаевом побоище» все же заставила историков, чтобы не краснеть, втихую подменить в ее названии слово повесть словом сказание, то в точь-в-точь такой же фантастике, таком же собрании преданий и легенд — «Повести временных лет» — почему-то слово повесть было заменено не на сказание, а на летопись, вследствие чего «Повесть временных лет» часто называют «Начальной летописью»! Видать, у отечественных историков повесть — что дышло…
Однако к делу.
Итак, после представления своего произведения как повести, автор дает вводную: «Хочу вам, братья, поведать о брани недавней войны, как случилась битва на Дону великого князя Дмитрия Ивановича и всех православных христиан с поганым Мамаем и с безбожными агарянами. И возвысил Бог род христианский, а поганых унизил и посрамил их дикость, как и в старые времена помог Гедеону над мадиамами и преславному Моисею над фараоном. Надлежит нам поведать о величии и милости Божьей, как исполнил Господь пожелание верных ему, как помог великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Владимиру Андреевичу над безбожными половцами и агарянами». Уже первый абзац не оставляет сомнений в идеологической направленности «Сказания», абсолютно той же самой, что ясно прослеживается в Пространной летописной повести, с такими же симптоматичными ссылками на Ветхий завет. Битва на Дону в изложении «Сказания» тоже оказывается битвой за веру: поголовно все (!) православные христиане бились с Мамаем и агарянами, конечно же погаными и безбожными. Вселенский характер противостояния подчеркивается тем, что Мамай «перешел… великую реку Волгу со всеми силами, и другие многие орды к великому воинству своему присоединил». На самом деле даже в самых масштабных описаниях Куликовской битвы во всех имеющихся источниках в ней на стороне «всех православных христиан» не участвовали как минимум рязанцы, литвины и тверичане, не говоря уже о греках, болгарах, сербах и иже с ними. На самом деле Мамай не переходил Волгу, так как в его подчинении был только ее западный берег и северное Причерноморье с Крымом, а на восточном волжском берегу уже полностью властвовал и готовился к схватке с Мамаем за ордынский трон Тохтамыш. Так что за Мамаем стояла только западная половина Золотой Орды, но в «Сказании» он ведет с собой «многие орды безбожных агарян». Таким образом Куликовская битва с самого начала приобретает апокалиптический характер, что по существу уничтожает последний шанс извлечь из «Сказания» хоть какие-то реальные данные о сражении.
Идеологический подтекст «Сказания» может быть не столь довлеющ, как в Пространной повести, но достаточно силен, чтобы местами полностью подчинять себе повествование. Он заставляет автора «не заметить» фактическое исключение из числа «всех православных христиан» противопоставленных им Дмитрию православных рязанцев и литвинов. Более того, у него Олег Рязанский, по всем известным летописным данным примерный христианин, ушедший к концу жизни в монастырь, добровольно изъявляет желание помочь Мамаю в поношении христианской веры и осквернении православных церквей да еще склоняет к тому же великого князя Литовского{21}. То есть, рязанский князь оказывается не просто союзником Мамая, а инициатором «антихристианской» коалиции.
