- С праздником! - На пороге стоят навытяжку трое солдат, сияя начищенными до блеска по случаю праздника сапогами и пуговицами. И включаются в общее веселье.
- Папа идет. Тихо!
Все разом замолкают.
Папу сразу и не узнать. Совсем другой человек. В комнату вступает король, весь в белом с ног до головы. Он утопает в широком белом кафтане. Переливчатый шелк струится складками, схваченный широким поясом. Висят похожие на крылья, длинные и широкие рукава, закрывающие даже пальцы. Белая шелковая ермолка красуется на седых волосах. Рукава-крылья взлетают вверх при малейшем движении. Папино лицо лучится радостью. Я не отвожу от него глаз. Чем не король?
- С праздником!
- С праздником!
Седер, пасхальная церемония, начинается.
Папа садится во главе стола. Откинувшись на две подушки, восседает, как на троне. По сторонам рассаживаются гости. Толкаются, двигают стулья, теснятся у стола. Папа первым снимает салфетку со своей тарелки с ритуальной пищей и придирчиво оглядывает ее. У мамы расширяются глаза. Неужели что-нибудь забыли?
Под листами мацы обнаруживается зелень, наподобие мха на старой крыше, - горькие травы; тут же чашечка с хреном, куриная шейка, крутое яйцо. То же самое - на пасхальных тарелках у всех сидящих за седером.
- Аарон! Отдашь мне свой марор, да? - кричит через стол Абрашка старшему брату. [Марор - горькая зелень]
- Вот обжора! Только об одном и думаешь! Праздник не праздник - тебе все равно!
- А сам-то! В такой день лаешься как собака. Я только попросил марор!
- Известное дело, тебе лишь бы брюхо набить, хоть бы и хреном!
- Тихо! - обрывает перебранку папа. - Что за свара? Наливайте бокалы и передавайте вино другим.
Бутылки переходят из рук в руки. Каждый тянется налить поскорее, вино булькает, выплескивается на скатерть.
- Отличное винцо, а? Эх, такой бы мне сладкой жизни...
- Не забудьте про чашу пророка Илии, - указывает папа подбородком.
- Возьмите вот этого вина, оно лучше, - прибавляет мама.
Наклоняется бутылка, и высокая красная чаша Илии, до тех пор стоявшая пустой и праздной, в один миг наполняется до краев.
Искрится вино. Кружатся головы. Словно ветром перелистывает потрепанные страницы раскрытых книг Исхода. Склонились головы. Потекли первые молитвословия.
Я, как всегда, сижу, тесно зажатая между мамой и папой. На этот раз еще теснее - из-за подушек на папином стуле. По телу разливается душный жар. Голова отяжелела от вина. Так и хочется прикорнуть на заманчивых пуховых подушечках. Но я знаю, что скоро, после первых молитв, папа склонится надо мной, будто не я ему, а он мне должен задать "Четыре вопроса".
Вот он уже кивает мне...
- Ну-ну...
За столом вдруг становится тихо. Все смотрят на меня. Я ныряю с головой в Агаду, зарываюсь в буквы. Вожу пальцем по строчкам, чуть ли не отковыриваю их. У меня захватывает дух, я вздрагиваю от собственного голоса.
- Чем отличается эта ночь от всех других ночей?..
Папа тихонько подсказывает. Мне чудится, что на другом конце стола сдавленно хихикают, и я запутываюсь еще больше. Еле-еле переползая от строчки к строчке, путаю вопросы... А ведь знала все наизусть. И столько еще надо было спросить.
Не успеваю я выговорить последнее слово, как поднимается гомон... все с облегчением открывают Агаду.
Церемония словно катится по рельсам. Каждый нараспев читает про себя, пытается обогнать соседа или угнаться за ним, зовет, подталкивает его голосом.
Голоса ударяют в окна, отскакивают от стен, пробуждают старого рабби Шнеерсона, чей портрет уже много лет висит в столовой. Он следит за происходящим своими зелеными глазами, внимательно вслушивается. Не висится спокойно и тщедушному рабби Менделю на противоположной стене серьезный, в белом кафтане и с длинной седой бородой, он высовывается из рамки, словно привлеченный чтением "Агады".
Даже стены прислушиваются.
Даже потолок опустился и слушает рассказ об Исходе - ему тоже надо унести каждое слово с собою, ввысь.
Страница за страницей струятся слова, как песок в пустыне. Я и смотреть-то на всех устала. Где мы сейчас?
Неожиданно врывается вульгарная перепалка, это снова сцепились братья.
- Где ты читаешь, дурья башка? Ты пропустил страницу - кричит Мендель Абрашке.
Я по своей книжке блуждаю наугад, листаю пожелтевшие страницы. Вот винное пятнышко, а вот застрявшая между страниц с прошлого года крошка мацы. А вот попалась картинка: пасхальный стол, сияющие лица сотрапезников.
У меня сжимается сердце: наши деды и бабки, они тут, совсем рядом. Какие изможденные, иссохшие. Бережно переворачиваю страницы дальше. Где еще эти далекие предки? Крошится на страницу кусочек мацы. Не песок ли египетской пустыни скрипит под ногами?
- Рабами мы были... - шепчу я.
И растрепанные страницы расступаются. Ветер пустыни свищет в уши. Бледные тени с раскрашенных картинок все ближе. Их дыхание - мое дыхание. Вызванные к жизни словом, они изливают душу, рассказывают о своих страданиях, о тяжком пути изгнанников через пустыню, с передышками и новыми переходами.
Днями, ночами, годами, без хлеба и без воды. Со стесненной душой. Согбенные тени, еле идут, тяжело дышат.
И у меня опускаются плечи, будто я сама бреду, утопая в песке. Пересохло во рту. Трудно вымолвить слово. Слова пристают к губам, как комочки глины. Шепчу, сгорбившись над книгой. Проскользнуть бы туда, на страницы "Агады", очутиться на длинной дороге, подойти к каждому, ободрить, разделить ношу...
Боже! Неужели и дети шли с ними? Шли и плакали...
Где мы?
Кажется, все читающие разбрелись в разные стороны, мне не догнать их.
А где читает папа? Лучше слушать его спокойный голос. Каждое слово припечатывается, как шаг. Словно папа идет по ровной дороге. И мне бы с ним... Вот, слава Богу, он приостановился, чтобы перевести дух.
- Итого десять казней... - Отец жестом просит чашу, чтобы отлить вино из бокала. - Кровь... мор...
Каждая казнь как удар колокола. Каждая казнь наливается, набухает тяжелой каплей вина, словно папа хочет отстранить подальше каждую напасть.
Чашу придвигает к себе мама. Медленно, капля за каплей, казни истекают вином. Мама перечисляет их негромко, боится капнуть на скатерть. Все по очереди, подняв свой бокал, как оружие, отливают несколько капель в общую чашу, словно метят в лицо врагу.
Стараются попасть в самый центр - пусть проклятия поразят врага в сердце, капли падают, как литые пули.
Я получаю чашу последней. В ней бушуют стихии.
- Кровь... жабы... мор... град...
Будто швыряю камни. Выплескиваю, не удержав бокал, помногу. Керамическая миска превращается в фараона. Обрушить на него все казни разом, разбить об его голову бокал, обагрить его вином...
- Саранча... тьма...
Получай! Вот тебе за всех моих гонимых прадедов и прабабок... Смерть первенцев... За всех замученных детей...
Мне жутко от проклятий, от красных пятен на скатерти.
Скорей опустошить бокал.
ПРОРОК ИЛИЯ
От еды и декламирования все уже устали.
Только папа держится, как положено королю. Откинувшись на мягкие подушки и прикрыв глаза, он словно раздумывает, куда направить нас дальше.
И вдруг пристально смотрит на маму. Она встает, листает "Агаду", берет до половины сгоревшую свечу и поворачивается ко мне:
- Пойдем, Башенька. Возьми с собой "Агаду".
Я вскакиваю как ошпаренная. Сердце у меня колотится от страха и восторга - ведь я сейчас, вдвоем с мамой, пойду встречать пророка Илию, открывать ему дверь!
Мы чинно выходим из столовой, держа в одной руке открытую "Агаду", а в другой - горящую свечу. Мужчины остаются сидеть за столом. Все замерли и смотрят на нас. Благословляющим взглядом провожают нас, гонцов.
Почти бегом пересекаем темную гостиную, не опоздать бы! Не хватает только, чтобы Илия, придя к нашему дому, нашел закрытую дверь!
Дрожащий, задыхающийся от нашей спешки огонек еле освещает дорогу. Сама свеча боится окружающего мрака и обливается от страха горячими слезами.
Выходим в прихожую. Сердце стучит все сильнее, рвется из груди, взлетает к небесам и в испуге срывается вниз, до самого утопающего во тьме пола.
- Осторожно! Прикрой свечу! - на ходу бросает мне мама и толкает дверь на улицу. В проем врывается черная ночь, налетает, как ветер, хлещет в лицо, подхватывает юбку, чуть не задувает свечу и не сбивает нас с ног.
"Ну вот, - думаю я. - Пророк Илия совсем близко. Наверное, вот-вот прилетит. Это его воздушная колесница поднимает вихрь своими крыльями. Его резвые кони скачут по небу за тучей".
Мне страшно выглянуть за дверь и что-нибудь задеть. Под ногами шевелятся тени. Вижу только клочок неба. Сияющий, как черный бархат. А улица под ним еще темнее. Под темным сводом рыбкой в воде плещется, трепещет звездочка, разбрызгивая свет на темном фоне. И, остановившись прямо над нашими головами, заглядывает в дверь.
Мама опустила глаза и ничего не видит. А вдруг звездочка залетит к нам? А вдруг там, за дверью, Илия или сам Мессия?
