который делится своими надеждами в отношении маленьких детей, резвящихся вокруг, визжащих и кричащих на многочисленных официальных языках ЕС. «Пусть они станут по духу европейцами», – говорится в ней, и далее идет фразерство с упованиями на то, что выпускники покинут школу с намерением построить общую европейскую отчизну.
Что до меня, то усилия были потрачены напрасно. И мое стойкое впечатление состоит в том, что убедить не удалось и никого из других учеников. По крайней мере, в начальной школе было незыблемое правило апартеида между различными языковыми группами, или «секциями», как они назывались. Британцы играли с британцами, лишь изредка привлекая маленьких голландцев или датчан, если те говорили на английском. Французы, вероятно, могли водить компанию с итальянцами, однако делали это нечасто, и – я не должен говорить этого, но не все ли равно – немцы играли исключительно с другими немцами.
Когда в конце 80-х я вернулся в Брюссель как журналист, то обнаружил ту же систему среди взрослых. В пресс-центре здания Берлемон, где заседает Европейская комиссия, испанские журналисты образовывали свой кружок, именно для которого проводили брифинги их собственные министры о своих же национальных интересах (как правило, те касались воровства британской рыбы). У них был характерный испанский внешний вид – щегольские спортивные куртки, аккуратно подстриженные бороды, сигареты. Немцы кучковались друг с другом, а британцы сбивались в свою группировку. Все это наводило тоску на федералистов, а после работы сегрегация только усиливалась.
На британских званых обедах британские экспаты говорили о британских школах и о том, как трудно найти «Уитабикс» и «Мармайт» [40] в супермаркетах. Изредка, как в свое время на детских площадках, эти встречи разбавлялись символическим французом или голландской девушкой. Однако боюсь, что по Брюсселю в целом происходило то же самое: представители разных языковых групп ретировались в свои гостиные и столовые, тараторя на родных языках о других нациях и о том, как те несносны.
Я немало удивлюсь, если за десять лет с моего отъезда что-то изменилось, и действительно риторика ЕС начинает приспосабливаться к этим неудобным реалиям. Теперь нам постоянно твердят, что национальные государства – строительные кирпичики общей Европы.
В этом состоит самое большое и фундаментальное отличие между нашим миром и римским, с причинами и последствиями которого придется разбираться политикам грядущих поколений. На территории, ранее занимаемой Римской империей, теперь находится тридцать национальных государств, причем те или иные до сих пор отличаются резким взаимным риторическим антагонизмом.
И все же элиты в Римской империи вели себя совершенно по-другому, если сравнивать их с элитами современного Брюсселя. Они будут поражены, если узнают, что спустя две тысячи лет предводители провинции Британия не обедают с людьми из провинции Испания, не говоря уже о Галлии или Италии. Их ужаснет эта узколобая балканизация, бормотание на странных наречиях, часть которых значительно походит на латынь, часть – в меньшей степени, а иные не походят вовсе.
Чтобы понять, как Риму удалось сплотить наших пращуров так действенно и на столь долгое время, необходимо осознать один из ключевых моментов римской идеологии. Чтобы проследить раннюю историю изучаемого понятия, я пошел на встречу с профессором, который копал яму в центре Римского форума. Его звали Андреа Карандини, и он сильно напоминал археолога из рассказа Агаты Кристи, щеголяющего в льняном пиджаке и шляпе-панаме. На первый взгляд, его работа казалась слегка нелепой.
Будет справедливым сказать, что профессор Карандини – глубоко почитаемая фигура в мире римской археологии, но его цели и методы в настоящий момент считаются спорными. Он сказал мне, что расценивает себя как flamen — жреца исследуемых им храмов, и в его утверждениях ощущается некоторая апокрифичность, даже для светского человека.
На Форуме стоял жаркий день, и сердце бывшей Римской империи изобиловало туристами с вялыми лицами. Изнемогающий мужчина из Ливерпуля сказал, сидя на полуразрушенной капители, что он находит окружающее непонятным и разочаровывающим и что он прямиком возвращается на свой круизный лайнер. Вокруг лишь груды руин, заявил он.
Но рядом с раскопками Карандини стоял возбужденный шум, и многие туристы упирались лицами в окружающее проволочное заграждение, чтобы бросить на них взгляд. «Вон там, – сказал мне на прекрасном английском почтенный итальянский исследователь древностей, – можно разглядеть слой строительного мусора и следы пожара, и это означает, что мы вернулись в VIII век до н. э.». Следуя направлению его пальца, я заглянул в яму. Признаюсь, что мое внимание было по-настоящему приковано. Возможно, профессор прав. Ведь все соглашаются с радиоуглеродным датированием. Вопрос лишь в том, верите ли вы в правильность утверждения Карандини о назначении найденного им здания.
«В полу дворца царей имеется множество углублений», – сказал он и протянул изображение своего открытия. Оно походило на длинное бунгало, где праздно проводили время различные люди с какими-то палками. Я заметил, что имелось некоторое сходство с гольф-клубом графства Суррей. Учтивость профессора Карандини была засвидетельствована тем, что он нисколько не изменился в лице.
«Да, – произнес он. – Или, вероятно, сходство с дворцом короля Артура?» Мы глядели на то, что, по словам Карандини, вполне могло оказаться дворцом человека, основавшего Рим. «Мой дорогой мистер Джонсон, – сказал итальянский копатель-провидец, – возможно, это дворец Ромула».
Я почувствовал мурашки на коже, когда глядел на дно ямы глубиной примерно два метра и понимал, что смотрю на самые истоки Рима. В яме была девушка в шляпе, которая медленно и осторожно обрабатывала участок земли то щеткой, то губкой. В прорытом углублении рядом с ней я мог четко различить века римской цивилизации: вот кирпичная кладка, а под ней черная прожилка, обозначающая пожар или какое-то другое бедствие, и так далее, образуя millefeuille [41] истории. Под ногами девушки была доисторическая ярко-желтая грязь, относящаяся к тому времени, когда по Форуму бродили только волки и олени.
Та грязь, над которой трудилась девушка, принадлежала к VIII веку до н. э. Считается, что Ромул основал Рим в 753 году до н. э. Прав ли Карандини? А почему бы и нет? По словам профессора, даже если Ромул никогда не существовал, он обладал громадным мистическим значением для Рима.
Нельзя забывать о том, призвал Карандини, что после основания Рима 21 апреля 753 года до н. э. подход Ромула к правлению им отличался заметной особенностью. Рим не был местом только для коренных людей той местности. Он не определялся своим географическим положением. Ромул дал знать, что новый город будет убежищем для любого желающего начать новую жизнь.
«Дайте мне ваши усталые, бедные, теснящиеся толпы!» [42] – сказал Ромул, либо он произнес другие слова с тем же смыслом. И в Рим устремились ссыльные, беженцы, убийцы, преступники и беглые рабы. Итак, с самого начала
