открытия на развитие этнографического финно-угроведения, наверное, можно предположить, что пристальный интерес к выявленному пограничному региону не мог оставить без внимания его жителей, неведомым для себя образом оказавшихся на перепутье света и тени научного знания XVIII в. Восточно-финские и обско-угорские народы России, таким образом, стали ассоциироваться с неким этнографическим переходом из Европы в Азию, чей образ жизни, религия и даже физический облик служили иллюстрацией движения цивилизации в ту или другую сторону. В то же время западно-финские этносы империи, еще недостаточно уверенно идентифицированные среди автохтонного населения Санкт-Петербургской, Выборгской и Олонецкой губерний, привлекали к себе внимание ученых и политиков, учитывая расположение их поселений в прибалтийском «столичном пограничье», где сохранялась устойчивая традиция западного конкурирующего (шведского, лютеранского) просвещения. При этом отношение властей к финно-угорским народам складывалось как к православным, но недавно; понимающим по-русски, но с трудом; подданным, но все же инородным. С другой стороны, в наибольшей степени затронутые русификацией и продемонстрировавшие центру свою лояльность этнические группы рассматривались как хороший «строительный материал» для великорусского ядра империи, что вело к дальнейшим административным попыткам распространения понятия «внутренняя Россия» на национальные регионы-окраины. Однако в первой половине XVIII в. предпринимались еще только самые первые попытки синтеза научного подхода к выявленной проблеме и властного решения последней.
Возвращаясь к Ф.И. Страленбергу, думается, что годы, проведенные в плену, смягчили жесткие морализирующие установки, сделав его взгляд более открытым для восприятия разноликой ойкумены. Прочувствованное автором на личном опыте соотношение зла (суеверия, отсутствие наук и искусств) и добра (искренность, верность данному слову, отсутствие страсти к наживе) в жизни туземцев Восточной России, выразилось ближе к концу книги в следующих словах: «При всем этом, как бы наивны и простодушны эти язычники не были, они при этом очень естественные и благочестивые люди, которые мало знают о ложных клятвах, воровстве, блуде, чревоугодии, обмане и тому подобных больших пороках. Редко найдется среди них такой, который напрасно обвинит кого-нибудь, за исключением тех, которые живут среди русских христиан, от которых они постепенно учатся этому... И когда я у реки Оби по определенным причинам остановился на 14 дней у остяков и стал у них на квартиру, я все свои немногие товары, которые вез с собой, открыто держал в хижине, где жило целое семейство, из которых я не обнаружил ни малейшей пропажи. — И далее, — Любопытное произшествие сообщил мне в Тобольске один русский: оный, когда он следовал из этого места в город Березов, расположенный севернее Тобольска в 12 дней пути, ночью остановился в пути в остяцкой юрте или хижине; когда он отдалился примерно на милю, он теряет кошелек, в котором было почти сто рублей. Поскольку здесь дороги объезжаются не так часто, как в Европе, то приходит сын остяка, бывший на охоте, случайно натыкается на место, где лежит кошелек с деньгами. Оный его не берет, а приходит домой и сообщает отцу, что он нашел в таком-то месте. Отец приказывает сыну, чтобы он снова туда пошел и закрыл бы кустом, чтобы собственник (кошелька), если он когда-либо даст о себе знать, мог бы его оттуда взять. Этот кошелек лежал там свыше трех месяцев, и когда после этого времени русский на обратном пути остановился у названного остяка, который не знал его, и рассказал, как он был несчастлив в пути, обрадовался остяк и сказал: «Ты ли тот человек, которому принадлежит кошелек? Я пошлю с тобой своего сына, тот тебе покажет, где он лежит, ты можешь сам его взять. Такой веры и в Израиле не много найдешь!».
Добавить к этому можно лишь слова, сказанные о В.Н. Татищеве, как мне представляется, человеке и ученом, наиболее близком по духу идей Ф.И. Страленбергу: «Идеология тем хороша, что ее носитель подчас не осознает ее. Собственные взгляды и убеждения могут казаться неидеологичными, нейтральными, даже совершенно естественными в любом контексте, в любую эпоху. Основанные на идеологии интервенции в текст выглядят для автора неразличимыми на общем фоне. Такими же они кажутся и читателю, разделяющему идеологию автора. Но не нам».
Г.Ф. Миллер — историк на пути к этнографическим источникам
Превращение открытого географического пространства в пространство историческое и, соответственно, в этнографическое, должно было стать следующим закономерным шагом в работе ученых, придерживающихся исследовательской логики, свойственной эпохе Просвещения. В XVIII в. найти вещественные и документальные свидетельства былой древности изучаемого региона было не менее важно, чем установить контакты с местным населением, в обычаях, образе жизни и внешнем виде которого, необходимо было также пытаться разглядеть следы давно минувших эпох. Россия в этом отношении по-прежнему представляла собой уникальное многообразие малоизученных земель и народов, объединенных под скипетром московских царей, с недавних пор стремившихся к формированию нового облика страны как европейской державы. Вместе с тем, Российская империя сохраняла за собой право выступать по отношению к Европе в качестве одного из возможных и наиболее безопасных «окон на Восток», что привлекало в страну ученых искателей таинственного Ориента.
Санкт-Петербургская Академия наук, используя ранее опробованную в Европе практику, выступила в качестве своеобразного правительственного агента, сначала привлекающего на службу заинтересованных в новизне открытий приглашенных ученых, обеспечивая необходимый минимум исследовательского комфорта, а затем транслируя успешные результаты их научных разработок. Отказавшись от схоластики и отвлеченных дискуссий, пришедшие в отечественную науку западные рационалисты обратились к поиску причинно-следственных связей в российских событиях, фактах и культурных явлениях, пытаясь представить их неотъемлемой частью всемирного исторического процесса. Значительно расширив базу используемых в исследовании источников, они, по сути дела, сформулировали само понятие исторического источника, предложили методы его критики и верификации. Особенно хотелось бы отметить работу таких немецких ученых, как Г.З. Байер, И.Э. Фишер, А.Ф. Бюшинг, Г.Л.Х. Бакмейстер и А.Л. Шлёцер, проявивших свое усердие не только в изучении российских историко-географических и лингвистических материалов, но и прочно связавших молодую гуманитарную науку России с европейскими исследовательскими институтами.
Ключевой фигурой в процессе исторического взаимообогащения России и Европы стал Г.Ф. Миллер, на протяжении всей жизни прилагавший серьезные усилия по формированию положительного образа своей новой родины, по его мнению, имеющей собственную историю, не менее значимую и содержательную, чем создающиеся в этот период национальные истории европейских государств. Заслуга Миллера состояла еще в том, что в своих публикациях он последовательно проводил мысль об истории России как истории многонационального государства.
Герард
