По соглашению с ханом Шагин-Гиреем, Россия в качестве возмещения затрат на его постоянную военную поддержку получила доходы крымской казны с соляных озер, налоги, взимаемые с христиан, а также гавани Балаклавскую и Козловскую {192}. Во время мятежа 1777 г. христианские общины греков и армян подержали русские войска, и теперь при каждом новом возмущении звучали призывы фанатиков вырезать христиан. Вывод из Крыма 30-тысячной колонии был поручен Потемкиным А. В. Суворову {193}. Сняться целыми семьями с обжитых мест и покинуть налаженную, развитую торговлю, которую вели греки и армяне в Крыму, оказалось нелегко. Необходимы были широкие привилегии, чтобы привлечь христиан на новые места. В одной из записок Потемкину Екатерина дает согласие удовлетворить все просьбы греческой общины. «Суворова рапорт я читала и кондиции греков. Здесь никого не имею для составления привилегий… и для того к Вам возвращаю. О том и о деньгах и, буде иное что нужно, с ген[ерал]-проку[рором кн. А. А. Вяземским] прошу поговорить» {194}.
Вывод христиан из Крыма завершился к концу июля 1778 г. {195} «Греки поселились на р. Калмиусе, на Броде и на Молочных водах, - сообщает А. Н. Самойлов, - для них основаны города Мариуполь и Мелитополь… Привилегии, данные о десятилетнем увольнении от платежа поземельных и других податей, привлекли туда многих охотников… Они в князе Григории Александровиче имели своего заступника и ходатая у престола; он умел их ободрить, доставляя им всевозможные выгоды и во всем свободу, коей они лишены были под игом Турецкого могущества» {196}.
Полное доверие, которым князь пользовался у императрицы, во многом облегчало бурную хозяйственную деятельность Потемкина по развитию вновь присоединенных земель на юге России. Однако в 1779 г. Григорий Александрович чуть было не подставил себя под удар. Курляндское дворянство восстало против деспотичного герцога Пьера Бирона и предложило корону Потемкину.
При жизни светлейшего князя среди иностранных дипломатов, аккредитованных в Петербурге, время от времени появлялись слухи о желании Григория Александровича получить независимое владение и сделаться самодержавным государем. Называли три пути осуществления этих планов: передача Потемкину короны герцога Курляндского; избрание наследником польского престола; и, [51] наконец, создание для него особого государства Дакия на отвоеванных у Турции землях.
Я. Л. Барсков указывал две причины, по которым Потемкин стремился стать независимым от России владетельным князем, герцогом или королем. Во-первых, ненависть наследника престола великого князя Павла Петровича к любимцу матери заставляла Екатерина и ее морганатического супруга со страхом задумываться о судьбе Григория Александровича после смерти императрицы. Во-вторых, личный монархизм Потемкина и его склонность к деспотическим формам правления подсказывали ему честолюбивую мечту самому стать абсолютным государем {197}. Несколько иначе видит картину И. де Мадариага. Она считает кажущуюся легкость, с которой светлейший князь распоряжался судьбой земель, находящихся под фактическим протекторатом России, проявлением его роли «императора-консорта» {198}.
Может показаться странным, но вопрос об источниковом обосновании этой гипотезы совершенно опускается. Между тем среди материалов переписки Екатерины II и светлейшего князя за январь 1779 г. находится ряд документов, проясняющих историю с отказом Потемкина от предложенного ему курляндским дворянством титула герцога.
27 января датирован памфлет, распространенный в Митаве противниками герцога Пьера Бирона. Два списка с этого сочинения - на французском и немецком языках - привез в Петербург полковник И. И. Михельсон и передал Потемкину. «Герцог выказывает при всяком случае самый грубый и жестокий характер, - говорится в памфлете, - самое легкое подозрение способно довести его до порывов мести… По истине, с наилучшим расположением в свете невозможно любить подобного принца. Каждый день открываются новые проекты, которые, кажется, клонятся к тому, чтобы совершенно разорить и уничтожить страну. Должно опасаться возмущения подданных… ибо рабство вполне египетское скоро дойдет до крайнего предела… Помощь высшей державы не может быть устранена, потому что она необходима, если целое должно существовать» {199}.
Восстановление в 1763 г. на курляндском престоле фамилии Биронов в ущерб польскому королевскому дому было делом рук молодой императрицы Екатерины П. С этого времени Курляндия, находясь в вассальной зависимости от Польши, фактически подчинялась Петербургу {200}. Михельсон передал Потемкину просьбу курляндского дворянства о помощи «высшей державы» и, видимо, попытался возбудить у князя личную заинтересованность в деле, сообщив о предложении занять место герцога после низложения Пьера Бирона. Потемкин направил Екатерине несохранившееся письмо, на которое она отвечала в небольшой записке «Батинька, письмо твое мне Турчанинов отдал; я говорила с Михельсоном, и он сказал мне, что многие есть дворяне в Курляндии, недовольные герцогом; сие есть для меня не новое, я и сама герцогом недовольна; жалобы приносить им запретить нельзя, но все сии люди весьма ветренные, их видела в четырех случаях, при четырех хозяйствах; я к послу напишу, чтоб он им не препятствовал жаловаться, но наперед с тобою поговорю» {201}.
Как видно, этот ответ не удовлетворил князя, поэтому уже на следующий день Екатерине пришлось прояснить свою позицию по данному вопросу в более пространном послании «Вы хорошо судите, что у меня не может быть, относительно личности, никакого сравнения между Вами и герцогом Курляндским, - пишет она, - и, конечно, я во всю мою жизнь с величайшим удовольствием и усердием буду склонна к тому, что может доставить или только способствовать Вашему благосостоянию. В деле, о котором приходил говорить мне вчера Михельсон, должно прежде всего установить правила справедливости и правосудия, дабы, исходя из них, придать прочность этому делу; справедливого или ложного недовольства какого-нибудь беспокойного человека не достаточно для удовлетворения Европы… также недостаточно для того, чтобы я переделала мой собственный труд. Приведите в безопасность славу и справедливость и рассчитывайте после того, что никто не будет ратовать за Вас с большим рвением и искренность, чем я» {202}. В конце записки Екатерина советовала корреспонденту: «Не примите это подобно Юпитеру Громовержцу, которого Вы изображаете, когда Ваша кровь кипит».
Получив вежливый, но твердый отказ императрицы, Потемкину пришлось проститься с заманчивой мечтой украсить свою голову герцогской короной. Екатерина не желала делить своего соправителя ни с одной другой страной. Князь нужен был ей здесь, под рукой, поскольку в разрешении восточного вопроса забрезжил слабый огонек надежды - Россия могла вскоре приобрести для себя могущественного союзника против Оттоманской Порты, что, несомненно, позволило бы ей действовать в Крыму более свободно и напористо. Империя Габсбургов, решительно противостоявшая всем политическим акциям петербургского кабинета во время первой русско - [52] турецкой войны, в конце 70-х гг. все больше демонстрировала русскому двору желание сблизиться и начать совместное обсуждение вопроса о разделе турецких земель. В этих условиях Екатерина не хотела связывать себе руки курляндскими делами. Выдвижение ее ближайшего сотрудника на герцогский престол в княжестве, где, кроме русского, сильно было также и прусское влияние, неизбежно подвигло бы Петербург к объяснениям и тайным договоренностям с Берлином. А в преддверье чаемого сближения с Веной любые формы дипломатического контактов с Пруссией становились неудобны. Потемкин вынужден был наступить на горло собственному честолюбию, ради уже начавшей складываться новой политической системы распределения сил в Европе.
«Граница России - Черное море». (Заключение русско-австрийского союза и соотношение «греческого проекта» с запиской «о Крыме»)Зимой 1780 г. венский и петербургский кабинеты были удивлены известием о намерении монархов России и Австрии встретиться будущей весной в Могилеве. «Император, шутя, намекнул мне о своем желании повидаться… с русской императрицей, - писала вдовствующая королева Мария-Терезия австрийскому послу в Петербурге графу Мерси-Аржанто, - можете себе представить насколько неприятен был мне подобный проект… по тому отвращению и ужасу, которые мне внушают подобные, как у русской императрицы характеры» {203}.
