Канализация недовольства масс против административного аппарата — один из важных инструментов управления в тоталитарной системе. Гнев народа, побуждаемый и контролируемый Вождем, используется им для укрепления личной власти и подчеркивания своей неразрывной связи с трудящимися. Трудно понять период «большого террора» (1935—1938), если не учитывать, что это было время широчайшей «гласности», выражавшейся в форме Доносов — как тайных, так и явных — на собраниях, в письмах в газеты. Террор, касавшийся всех слоев общества, представлялся пропагандой как война против «начальства», которую Отец народа вел в защиту народа. «Культурная революция» Мао Цзе-дуна, изображаемая как удар по «генеральным штабам», была использованием сталинской модели управления страной. Синологи спорят, верно ли переведен был на иностранные языки термин, который употреблял Мао для своей акции. Важно то, что «культурной революцией» называлась в 1928—1931 гг. первая сталинская «гласность».
А характер нынешней «гласности», как инструмента политической власти, особенно очевиден, если сравнить ее с аналогичными эпохами в прошлом. В 1855 г. падение Севастополя и смерть Николая I пробудили, как выразился современник, Россию от летаргического сна. Стали видными всем «гниль правительственной системы, все последствия удушающего принципа». Рождается — гласность, наступает эпоха обличения, «время сатирического негодования, период осмеяния». Возникают сатирические журналы, в газетах появляются разоблачительные статьи. В 1856 г. выходят «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина — зеркало, в котором Россия со смехом и ужасом увидела себя. «Обличительная» печать действует в рамках цензуры, разрешается цензурой. Существует и официальная критика, которая, естественно, недовольна: «Наша обличительная литература принялась вытаскивать на пользу гласности, на публичное осмеяние весь хлам из каждого канцелярского подвала, из каждого грязного закоулка, из каждого бедного угла-жилища нищего чиновника». Обличительная литература будет существовать пока цензура ее терпит, но цензура только запрещает, она не подсказывает, что надо писать, она не указывает, куда сатира должна обратить свой взгляд, какие темы должна разрабатывать. Издатели сатирических журналов, авторы разоблачительных статей действуют в 60-е годы XIX в. — хотя и в цензурных рамках — самостоятельно.
Вторая волна «гласности» поднимается значительно выше первой: в 1905 г. принимаются постановления о печати, которые будут дополнены в 1906 г. Права и обязанности печати определяются законом. В частности, отменяется предварительная цензура. Каждая из многочисленных политических партий, возникающих в России, имеет свои печатные издания. Свобода слова, относительная по сравнению с Англией или Францией, была невообразимой даже по нынешним либеральным нравам горбачевской эпохи. «Оттепель» началась в декабре 1953 г. статьей Владимира Померанцева «Об искренности в литературе» в журнале «Новый мир» и повестью Ильи Эренбурга «Оттепель», опубликованной в апреле 1954 г. Померанцев говорил о дефиците (употребляя модное сегодня слово) правды в литературе и жизни: «Искренности — вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам». Эренбург нарушил другое табу — пишет о любви, болезнях, даже смерти, в то время как даже упоминание дурной погоды в советском романе рассматривалось как неприемлемое вольнодумство. Статья Померанцева, повесть Эренбурга немедленно вызвали осуждение со стороны официальной критики, негодование идеологических властей. Но «оттепель», оружие, которым пользуются в борьбе за власть сталинские наследники, начинает все сильнее отогревать промерзшую почву. Ее границы раздвигаются. Открывается возможность задавать вопросы. Но открывает эту возможность, дает разрешение, первый секретарь ЦК КПСС Хрущев. В «тайном» докладе на XX съезде, который широко популяризировался на «закрытых» и открытых собраниях по всей стране, Хрущев дал список вопросов, которые должны были волновать народ. Список был достаточно широк — история Октябрьской революции и роль в ней Сталина, ошибки, совершенные в период коллективизации, в годы террора, во время Отечественной войны. Перечень «белых пятен», как станут называть 30 лет спустя ложь о советском прошлом, был сделан в 1956 г. В первые 5 лет «гласности» к нему было немало добавлено. Но то, что было добавлено, уже стояло на очереди к разрешению. Хрущев, прочитав в пенсионные годы «Доктора Живаго», нашел роман Пастернака скучным, но пожалел, что не разрешил его опубликовать. «Ничего бы не случилось...» — говорил он. Тем не менее, как свидетельствует Алексей Аджубей, к 1963 г. Хрущева начинает мучить «внутренний цензор»: «Не слишком ли отпущены вожжи, не наступил ли тот самый грозный паводок?» Или, как рассказывает в мемуарах сам первый секретарь: «Мы как бы сдерживали эту оттепель с тем, чтобы эта оттепель не вызвала половодья и не захлестнула».
«Гласность», как и «оттепель», была возвещена литературой. Летом 1985 г. появилась повесть Валентина Распутина «Пожар», в январе 1986 г. повесть Виктора Астафьева «Печальный детектив».
Идут споры о литературных достоинствах повестей. Бесспорно, что в советской подцензурной литературе не слышен был раньше такой крик боли, ужаса, отчаяния. Распутин пишет о деревне, Астафьев — о небольшом провинциальном городке; всюду то же самое: разрушение природы, разложение человека. Советские писатели констатируют: добро повержено, зло торжествует. На журналах, напечатавших повести, на их книжных изданиях стоит гриф цензуры. Разрешается кричать и плакать от боли.
В атмосфере «оттепели» дерево советской литературы внезапно — и неожиданно после страшной сталинской зимы — зазеленело: взрыв поэзии, большая группа молодых писателей, новые имена, а среди них Александр Солженицын. «Самиздат», куда уходит значительная часть написанного в это время и запрещенного цензурой, — свидетельство богатого литературного урожая. Первые пять лет «гласности» носят иной характер. Несколько книг, ставших знаком новых «свобод», привлекали, главным образом, выходом в ранее запрещенные зоны. В «Плахе» Чингиз Айтматов впервые рассказал о наркомании, о поставщиках и потребителях яда, который до недавнего времени считался уделом разложившейся заграницы. В «Белых одеждах» Владимир Дудинцев окончательно рассчитался с Лысенко и лысенкоизмом. «Зубр» Даниила Гранина был портретом выдающегося ученого Тимофеева-Ресовского, эмигранта, жившего и работавшего в Германии, арестованного в 1945 г. в Берлине советскими властями, долго сидевшего в лагере, а затем возвращенного — со значительными ограничениями — в советскую науку. В «Детях Арбата» Анатолий Рыбаков нарисовал портрет Сталина-дьявола, исказившего ленинские принципы социализма. Очень быстро «гласность» выходит за границы литературы, не находящей достаточно силы для участия в «перестройке».
Авангардом «гласности» становится публицистика, в первую очередь экономическая. Поток цифр, одна сенсационнее другой, обрушивается на советский народ. Статистические данные, факты, приводимые в печати, в том числе в газете «Правда», не оставляют сомнения: все очень плохо. Кризис экономический, социальный, экологический, моральный. Мы плохо жили во всех отношениях — кричат публицисты. Единственное спасение: перестройка и Горбачев. Генеральный секретарь явно рассчитывает произвести электрошок в сознании обитателей «зрелого социализма». По дереву и топор, говорит русская пословица. Горбачев видит необходимость сильнейшей встряски, чтобы убедить в необходимости его программы, его личности.
Инструментальность «гласности» подтверждается и самыми яркими ее проявлениями. Особенность горбачевской тактики: опережать желания, требования. Делать подарки. Разрешается публикация ранее запрещенных книг. Часть писателей, те, кто занимали ведущее положение в советской литературе, издавали и переиздавали все, что выливалось у них на бумагу, протестует против «некрофилии», допущения в литературу «мертвецов», отравляющих сознание советских людей и занимающих место на журнальных страницах и в планах издательств. Писатели — сторонники Горбачева горячо одобряют разрешение. Особенно довольны читатели, открывающие новых (старых) великих писателей, новые миры. Рождается выражение: теперь интереснее читать, чем жить. Выданная, как подарок, закрытая раньше литература заменяла то, чего Горбачев сделать в первые 5 лет не мог, — улучшить жизнь.
Одним из самых радикальных решений эпохи «гласности» стало прекращение глушения «голосов», как называют в Советском Союзе западные радиостанции, вещающие на языках СССР. Сначала перестали глушить «Голос Америки», «ББС», «Немецкую волну», а потом самую нелюбимую советской властью — «Свободу». Видимо, некоторую роль сыграла огромная стоимость глушения. Бюджет глушения превышал бюджет вещания всех «голосов». Главное было в другом: советские идеологи поняли пользу, которую они могут извлечь из своего дерзкого либерального решения. Советский человек, питаемый только отечественной информацией, всегда относился к ней недоверчиво — веря ей (другой не было), но интерпретируя по желанию. Информация, поставляемая «голосами», всегда воспринималась как достоверная. Очень скоро после избрания Горбачева западные радиостанции решили поддержать «перестройку». Несмотря на критику отдельных элементов горбачевской политики, в целом она одобряется. Представители советской интеллигенции, приезжающие на Запад, охотно выступают перед микрофонами «Свободы»,» Голоса Америки», «ББС». Известные эмигранты, выезжающим с визитом в Советский Союз, дают интервью там, а вернувшись, дают интервью «голосам», подтверждая через свободную радиостанцию свою поддержку Горбачеву. Польза «голосов» демонстрируется ежедневно. «Правда» публикует письмо читателя: «На днях по „голосу“ услышал будто кто-то из высокопоставленных деятелей НАТО выступал с секретным докладом о перспективах советской экономики на 20 лет. Странно, доклад секретный, а из него приводились какие-то цифры. Что это — западная „липа“?»
