Целая книга потребовалась бы, чтобы рассказать в подробностях эту самую странную, самую сложную главу из романа Екатерины. Мы постараемся нарисовать, по крайней мере хотя бы эскизно, физиономию действующего лица, игравшего в ней роль.
IV
Громадного роста, с черными волосами и темной кожей, Потемкин не был красив. «Страшен на вид и противен», так говорил о нем один из его родственников Березин, с которым Тьебо, автор известных мемуаров, беседовал в Берлине. Мы знаем, что он был одноглазый и косой, но кроме того у него были кривые ноги. Потому он не позаботился передать свой портрет потомству. «Князя Потемкина, – писала Екатерина Гримму, – нельзя было уговорить снять портрет». «Если есть его портреты и силуэты, то они были сняты против его желания». В 1775 г. он уступил просьбам императрицы, и в этом году был написан портрет во весь рост, сохранившийся в Маршальской зале Зимнего дворца в Петербурге; – официальный портрет, не имеющий документального значения. Потемкин не отличался хорошими манерами. Третий параграф Эрмитажного устава: «Просят быть веселыми, но ничего не уничтожать, не разбивать и не кусаться», направлен по его адресу. У него веселье было шумное, была привычка грызть ногти, чесаться в волосах, которые он носил длинными и часто всклокоченными. Его случалось видеть дома полуголым, нечесаным, грязным, пожирающим свои пальцы. Любивший хорошо поесть и выпить, но одинаково поглощая как самые грубые, так и самые деликатные кушанья, он всегда имел под рукой, и даже на ночном столике, некоторое количество пирожков; а квас пил целыми бутылками. В дороге он питался чесноком и черным хлебом, но в Петербурге, Киеве и Яссах на его столе появлялись самые изысканные лакомства, собранные со всего света: устрицы и стерляди, провансальские фиги и астраханские арбузы. Кроме случаев появления при дворе, его обыкновенную одежду составлял широкий халат, который он не сменял даже когда принимал дам и в поездках по провинциям, при приемах и на официальных обедах. Под этим домашним костюмом он не носил даже нижнего белья. Когда граф Сегюр посетил Потемкина в Петербурге, последний принял посланника христианнейшего короля лежа в постели, и французский дипломат не счел нужным на это обидеться. Правда, что фаворит не много более стеснялся и по отношению к Иосифу II. Ланжерон так рассказывает свою первую встречу с могущественным человеком, к которому он имел рекомендательное письмо от Екатерины и к которому ездил в Бендеры в 1790 г.: «Князь Потемкин собирался ехать в Крым, чтобы произвести смотр войскам; лошади были уже запряжены и конвой готов; но мне сказали, что это не резон, чтоб Потемкин уехал, и что иногда по целому полугоду лошадей запрягают в его карету, а он не решается уехать из дворца, где поместился случайно. Он жил в бывшем доме паши. На большом дворе я увидал шестьсот офицеров, курьеров, ординарцев, а в довольно тесных сенях встретил князя Репнина, принца Вюртембергского и князя Долгорукова; всех генералов, полковников и т. д. ожидавших выхода князя, чтоб предстать перед его взором. Они не смели даже подойти к двери его комнаты. Мосье де Дама отвел меня к нему; я увидал человека большого роста, всклокоченного, в широчайшем халате, мрачного и задумчивого, сидевшего у стола и подписывавшего бумаги. Взяв письмо, данное мне к нему императрицей, где она соблаговолила особенно рекомендовать меня, он едва пробежал его и, не смотря на меня, сказал: „Хорошо, сударь; советую вам пока побыть с г. де Дама“. Такой прием удивил меня, но я был еще больше изумлен, когда г. де Дама сказал, что князь принял меня очень хорошо. Впоследствии я имел возможность убедиться в справедливости его слов».
Тратя деньги без счета, он злоупотреблял самым невозможным образом своей властью для увеличения своих доходов; например: устроив стеклянный завод в одном из своих имений, он тотчас стал добиваться указа о запрещении ввоза иностранного стекла в Россию, «что – по словам его доверенного, Гарновского – принесло больше дохода, чем оброки с пятидесяти тысяч крестьян». И несмотря на все это, фаворит еще делал долги и редко платил их. Однажды в Царском он встретил за столом императрицы одного из своих кредиторов, придворного часовщика Фази: – тоже своего рода особу, приезжавшего во дворец, чтоб заводить стенные часы ее величества, не иначе, как в карете четверней. Фази воспользовался случаем, чтоб подсунуть под прибор Потемкина записку, в которой довольно резко требовал уплаты счета. Князь, думавший найти любовную записочку, взбесился и показал это. Императрица посмеялась и вечером весь долг – сумма в четырнадцать тысяч рублей – была доставлена часовщику медной монетой, которая заняла две комнаты его квартиры. Князь также был большой игрок: он часто проводил ночи за игрой в банк и спал днем, когда ему приходила охота. Начальник его канцелярии, Попов, так сказать, не вылезал из мундира, принужденный быть всегда с утра до вечера, а главное, с вечера до утра, готовым к услугам начальника. Татарин по происхождению, не одаренный особенными способностями и необразованный, этот чиновник был обязан фавору, которым пользовался, только своей необычайной выносливости. Он сам любил игру и проводил часы досуга с друзьями, помогавшими ему опустошать колпак, из которого он пригоршнями брал золотые. Он имел, чем наполнять этот колпак: кроме подарков поместьями и деньгами, которыми осыпал его щедрый начальник, он управлял специальными фондами, состоявшими в распоряжении князя, а они представляли весьма значительный бюджет: это, во-первых, суммы на экстренные военные издержки, которые главнокомандующий императорской армией всегда возил с собой: восемь миллионов золотом и серебром; во-вторых – доходы с губерний Екатеринославской и Таврической: около двух миллионов; наконец, – двенадцать миллионов рублей, отпускаемых ежегодно интендантской коллегией – всего около пятидесяти пяти миллионов рублей. – Во вторую турецкую войну было отпущено пятьдесят пять миллионов рублей для кассы армии, которой командовал Потемкин. Отчет же, и очень поверхностный, Попов представил всего в сорока одном миллионе. Остальными он распорядился по своему усмотрению.
Попов не умел писать ни на каком языке; но князь считал, что он сам в совершенстве владеет слогом, по крайней мере, на русском языке. Для французской корреспонденции он иногда пользовался услугами Массо, развлекавшего его также в минуты скуки. Князь любил шутников и шутки и позволял много тем, кто заставлял его смеяться. Массо, часто присоединявший к своей профессии врача роль придворного шута, иногда злоупотреблял ею. Это был француз, не любивший Францию. По-видимому, у него были недоразумения с полицией на родине, и он не забыл этого. Однажды, когда он дал полную волю своей злобе, граф де Сегюр, игравший в шахматы с князем, прервал его, заметив, что, проговорив так долго о своем прежнем отечестве, ему следовало бы сказать что-нибудь о новом. Потемкин нахмурился; но Массо не смутился и тотчас же импровизировал едкую желчную тираду против честолюбивых замыслов и губительных предприятий, игрушкой которых сделалась Россия, закончив ее так: «А знаете ли, ради чего стремятся к гибели, решаются на такие сильные кровопускания и рискуют восстановить против себя, может быть, всю Европу? Чтоб равеять скуку важного князя, присутствующего здесь, и дать ему возможность прибавить Георгиевский крест к тридцати или сорока, пестреющим уже на его груди!»
Сегюр расхохотался, свидетели тоже давились, чтоб не последовать его примеру, а Потемкин, опрокинув стол, швырнул шахматной доской в голову Массо, который спасся только бегством. Но на другой день об инциденте не было и помину.
Но был ли добр в самом деле этот быстро вскипавший и быстро прощавший человек? Когда во время осады Очакова тот же Массо описывал ему плачевное состояние госпиталей, у него вырвалось жестокое слово: «Ну хорошо; раненых больше не будет». Впрочем, сохранилось его собственноручное письмо, в котором он приказывает одному из своих управляющих срубить все виселицы, которые могли бы найтись в имениях, купленных им у князя Любомирского, и объявить всем жителям, что впредь они должны исполнять волю его «из уважения к долгу, а не из страха перед казнью». Слуги обожали его так же, как Екатерину. Подобно ей, он редко бывал резок с ними и никогда не бил их, между тем как на людей с положением, сановников и даже генералов, ему случалось поднимать руку. Правда, что и народ это был удивительный! Во время кампании 1790 г. князь Григорий Волконский, зять князя Репнина, генерал-поручик и кавалер ордена Александра Невского, имевший несчастье возбудить гнев начальника, получил от него несколько пощечин. Русский офицер, посланный через некоторое время после этого случая в Вену, рассказал о происшествии принцу де Линь. Принц был возмущен. – Но, – заметил офицер, – Волконский жестоко отомстил ему за оскорбление. – Как же именно? – Целую неделю не показывался у князя.
